Билли Саммерс

Свободен не в прямом смысле слова, конечно. Придется торчать здесь по крайней мере до тех пор, пока полиция не свернет блокпосты (а для верности выждать еще несколько дней). Зато Билли свободен в творческом плане — может писать что угодно. И как угодно. Никто, черт подери, не дышит тебе в спину и не заглядывает через плечо. Можешь больше не притворяться дебилом, который сочиняет историю дебила. Можешь писать от лица умного человека, который пишет про себя в юности (а Бенджи, если Билли решит и дальше писать от его имени, еще юн), наивного и необразованного, но отнюдь не дурака.

Хватит с меня Фолкнера, думает Билли. Можно писать «вобщем» вместо «в общем», «видимо» вместо «видать», «их» вместо «ихний». Можно даже оформлять прямую речь по всем правилам, если захочется.

Раз Билли пишет для себя, он может рассказывать только то, что считает важным, и пропускать остальное. Он не обязан писать про стрижку «под банку», хотя и может. Не обязан вспоминать орущего ему в лицо Аппингтона — хотя может. Не обязан вспоминать паренька — Хаггерти или Хаверти, Билли толком не помнит его фамилию, — у которого случился сердечный приступ и его унесли в медсанчасть. Сержант Аппингтон потом сказал, что он оклемался. Кто его знает, как оно было на самом деле.

Билли с удивлением обнаруживает, что отчаяние сменилось каким-то упрямым рвением. Даже высокомерием. Ну и ладно. Он будет писать что вздумается. Будет, потому что может.

А начнет с того, что нажмет «Заменить» и исправит Бенджи на Билли, а Компсона на Саммерса.

3

Начальную военную подготовку я проходил в учебном центре на Пэррис-Айленде. Мне сказали, что я проведу в учебке три месяца, но получилось только восемь недель. Понятное дело, нас, салаг, унижали и оскорбляли, кто-то соскочил, кого-то комиссовали, но не меня. Наверное, соскочившим и комиссованным было куда вернуться, а мне некуда.

Шестая неделя называлась Травой. На Траве нас учили разборке-сборке оружия. У меня это отлично получалось. Когда сержант Аппингтон приказывал нам произвести разборку-сборку на скорость, я всегда побеждал. Вторым обычно приходил Руди Белл, которого мы прозвали Тако. За все время он ни разу меня не опередил, хотя пару раз был близок. А дольше всех с винтовкой обычно вошкался Джордж Диннерстайн. Потом его заставляли упасть-отжаться двадцать пять раз, и сержант «Апарыш» Аппингтон ногой прижимал его зад к земле. Причем стрелял Джордж неплохо. Не так хорошо, как я, но с трехсот ярдов три его пули из четырех попадали по центру картонной мишени. Мой результат? Четыре из четырех с семисот ярдов. Почти без исключений.

Только на Траве мы еще не стреляли. На Траве мы просто учились разбирать и собирать оружие, твердя себе под нос Клятву стрелка: «Это моя винтовка. Винтовок на свете много, но эта — моя. Моя винтовка — мой лучший друг. Моя жизнь». И так далее. Лучше всего мне запомнились вот эти слова: «Без меня моя винтовка бесполезна. Без винтовки бесполезен я».

А еще на шестой неделе мы сидели задницей в траве. Иногда по шесть часов кряду.

Тут Билли останавливается, едва заметно улыбается и вспоминает Пита «Хоя» Кэшмена. Однажды тот уснул в высокой южнокаролинской траве, и Апарыш присел с ним рядом на корточки да как заорет: Заскучал, морпех?!

Хой так резко подскочил, что чуть не перекувыркнулся. Даже проснуться не успел, а уже чеканит: Никак нет, сэр! Он был приятелем Джорджа Диннерстайна и заслужил прозвище Хой, потому что имел привычку хвататься за пах и вопить: Поточи мой хой! Впрочем, Апарышу он поточить не предлагал.