Бином Ньютона, или Красные и Белые. Ленинградская сага.

Младший лейтенант, пришедший после этой процедуры в себя, попытался, дергая узкими плечами, освободиться от крепко стягивающих ему запястья кожаных ремней, замотал головой, жалко, неумело, как-то совершенно по-детски выматерился…

— Значит, коммунист. — удовлетворенно констатировал Талвела. — Или как у вас там: КИМ? (Коммунистический Интернационал Молодежи, комсомол. Прим. Редактора).

Да это мне все едино! Беседовать, надо полагать, со мной ты не намерен? Ну и ладно… Микки, подтащи поближе второго пациента, пусть он посмотрит.

Завернув младшему лейтенанту руки назад, Талвела осторожно надрезал кожу на его запястье. Стерев хлынувшую кровь, он острием пукко поддел какую-то белую нитку, и стал аккуратно, чтобы не порвать, наматывать её на обструганную тонкую палочку… Из груди младшего лейтенанта вырвался утробный дикий, нечеловеческий вой…

— Вот это и называется, мотать нервы! — весело произнес Микки, похлопывая по щекам своего вмиг побледневшего танкиста. — Смотри, смотри парень, и мотай себе на ус, которого нет! Пока ТЕБЕ кое-что другое мотать не стали…

— Ну что, комсомолец, говорить не будешь? — продолжил допрос Талвела. Юноша, насквозь прокусывая губы в черную кровь, только молча отрицательно мотнул головой. — Я так почему-то и подумал! Ну, как знаешь.

С этими словами он, распоров комбинезон от шеи до воняющего свежей мочой паха, осторожно ударил острием юношу в низ живота, около лобка, вскрывая его снизу вверх, будто молнию на нем расстегивая. В воздухе разнесся тошнотворный запах парной крови и экскрементов. Из раны, точно клубок змей, поползли сизо-бордовые кишки. Комсомолец бело закатил глаза и тяжко захрипел.

Осторожно взрезав ему толстый кишечник, Талвела озабоченно сказал:

— Вот дела! Они же голодные! По крайней мере, два дня ничего не ели!

Рядышком тяжело рвало последнего оставшегося в живых танкиста… действительно, рвало одной водой и желчью…

… С трудом подбирая слова, танкист, оказавшийся наводчиком, служащим по первому году, осеннего призыва, рассказывал:

— Нас комдив, товарищ Котов, построил… Велел прорываться. Вперед и вперед! Мы пошли… белофинны стрелять начали… Пехота тут же залегла. Мы трижды возвращались, товарищ младший лейтенант трижды выходил из танка и трижды их в атаку за собой поднимал… А потом по радио нам сказал комдив, мол вперед, только вперед, иначе он всех расстреляет! Мы и поехали… сначала выскочили на белофинскую кухню, нам повар черпаком грозил! Потом ехали, ехали… другие машины остановились, а мы пошли дальше.

— Зачем? — ласково спросил Талвела.

— Так ведь комдив приказал!

— А почему остановились?

— Бензин кончился…

— А почему назад не ушли?

— Да как же танк бросить?! Он же наш, советский…

— Ну, мне все ясно. — сказал подполковник. — За твое сотрудничество я тебя отблагодарю. Микки, принеси вожжи…

Когда фельдфебель сноровисто вязал петлю, я осторожно спросил: — Пааво, а может мы его … того… пожалеем?

— Но ведь я и так его жалею? — не понял меня подполковник. Угостил сигареткой пленного, который прикурил её испуганно и неумело, как школьник за гимназическим забором.

Отрывайнен перекинул вожжи через ствол танковой пушки и потянул их на себя.

Танкист выронил из открывшегося рта дымящуюся сигарету, схватился обеими руками за ременный жгут, захрипел, вывалив язык, выплевывая вместе со слюной что-то вроде: Нееее нааа…

Потом, высоко поднимая колени, стал приплясывать, становясь на цыпочки, то одной, то другой ноги…

Его запрокинутое вверх лицо посинело, руки, раскинутые, как сломанные крылышки, затрепетали. Послышалось журчание, и из-под брючины полилась дымящаяся на морозе струйка.

Микки еще раз крепко подернул вожжи, и удовлетворенно произнес:

— Видно, не понравились тебе наши финские качели?

Но русский парень уже бессильно обвис, смотря в звездное небо мертвыми молодыми, полными слез глазами.