Биография

После концерта диетсестра, словоохотливая и кругленькая, как шар, женщина лет пятидесяти, приглашала артистов откушать, что бог послал. Поторапливая нас на завтрак, обед и ужин, она каждый раз произносила эти слова, и мы в разговорах называли ее не диетсестрой, а «что бог послал». Начальнику нашего госпиталя — хмурому майору медицинской службы, ходившему всегда неестественно прямо в накинутом на плечи подкрахмаленном халате, — слова «что бог послал» не нравились. Он сводил к переносице брови и начинал что-то внушать диетсестре, когда она при нем произносила их. В ответ диетсестра часто-часто мигала и, как только начальник госпиталя отходил, говорила опоздавшим, хлопая их по мягкому месту:

— Ступайте, ступайте, ребятки, кушать, что бог послал, а то все остынет и невкусным станет.

Лежачих и очень слабых больных кормили в палатах, а все остальные питались в столовой, в которую превращался наш коридор: расставлялись столы, приносились стулья. После трапез столы сдвигались, ставились один на другой в дальнем конце коридора, где был тупик, а стулья возвращались в палаты и кабинеты. Полдник — сладкий чай с печеньем или сдобой — нам приносили в палаты.

Артистов угощали в каптерке среди грубо сколоченных стеллажей с аккуратными стопками постельного белья. Там попахивало хозяйственным мылом, единственное окно заслонял стеллаж, перегораживающий эту комнату поперек. Поэтому в той части каптерки, где находилась дверь, был полумрак. Когда угощали артистов, стол сестры-хозяйки, притулившийся сбоку, выдвигался на середину, накрывался чистой простыней, вокруг него ставились стулья; появлялись официантки в сопровождении диетсестры. На подносах были тарелки с винегретом и тоненькими, почти прозрачными ломтиками черного хлеба, такими тоненькими и прозрачными, что даже вкуса не почувствуешь — только слюна набежит в рот. И винегрета на тарелках было совсем мало — столовая ложка, рассыпанная так, чтобы казаться внушительной порцией. Через приоткрытую дверь я увидел раз, как угощают артистов. Они сконфуженно топтались около стола, кидая взгляды на тарелки, наш любимец-конферансье сглотнул, и я вдруг понял, что эти люди голодают, как голодал дома я, что все самое лучшее, самое питательное, отдается нам, раненым: мы даже компот на третье получали, настоящий довоенный компот с изюмом и черносливом.

До тех пор я не спрашивал себя, как живут люди в Вольске, какие продукты получают по карточкам. Решил узнать об этом и в тот же день, перед отбоем, подойдя к сестринскому столику, принялся исподволь расспрашивать Катю: почему-то вбил себе в голову, что на прямые вопросы она не ответит. Катя долго не могла понять, чего я хочу, даже помрачнела: видимо, предположила, что я один из тех настырных обожателей, которые постоянно надоедали ей, приставали даже тогда, когда она разносила лекарства или кипятила шприцы. Поняв наконец, что я не намерен морочить ей голову, разговорилась.

— Летом еще ничего, летом огороды. Уже картошка поспела — наша палочка-выручалочка. В этом году, говорят, хороший урожай будет. А прошлым летом на картошку какая-то порча напала: почти все клубни с пустотой в середине были и быстро сгнивали в подполе.

— Хлеб без перебоя выдают?

— Когда как. Иногда приходится с ночи очередь занимать.

— С другими продуктами как?

— Никак! Уже конец месяца, а мы ничего не получили.

— В Москве лучше было, — сказал я.

Катя кивнула.

— Москва — это Москва. А наш Вольск — глушь, провинция.

— Ты бывала в Москве?

— Нет.

Захотелось пригласить Катю в гости, но я вовремя спохватился: одна комната, мать, бабушка, негде даже раскладушку поставить.

— Ты с кем живешь? — Я сразу же смутился: таким двусмысленным показался мне этот вопрос.

Катя не обратила внимания на мое смущение.

— Мать, я, три сестры-малолетки.

— Отец, наверное, на фронте?

— Он еще в сорок первом убит.

— Извини.

Я ловил завистливые взгляды прогуливавшихся по коридору ребят, догадывался, о чем спросят меня они, когда я появлюсь в палате. «Договорился?» — позавидуют ребята и недоверчиво похмыкают, услышав «нет».