Биография

Снова хрустнуло ребро, появилась боль, вполне терпимая, которую, однако, можно было истолковать, как предвестницу сильной боли. Нянечка убирала марлевым тампоном с моего лица пот, стало сыро под мышками, ослабли ноги, ужасно хотелось крикнуть.

— Все! — неожиданно сказал хирург.

Сильной боли по-прежнему не было. Першило в горле, слегка кружилась голова. Мне помогли перебраться на каталку и повезли в палачу для послеоперационных. Я видел расступившихся ребят, промелькнуло лицо Василия Васильевича.

Еще вчера эта палата представлялась мне самой лучшей в нашем отделении. Теперь же, очутившись на койке с впритык приставленным к ней маленьким столом, я почувствовал — не хватает воздуха. Внезапно увидел: посинели кончики пальцев, перевел испуганный взгляд на Галю. Она сразу же распорядилась принести кислородную подушку, и я, прильнув ртом к пластмассовому рожку, накрытому влажноватой марлей, успокоился. Потом Галя сделала мне укол…

Проснулся я от боли. В палате был полумрак. Перед глазами все плыло, хотелось пить, очень чесалось под бинтами. Рука наткнулась на тугую повязку, и до чашечки с питьем дотянуться не смог. Лизнув пересохшие губы, позвал нянечку. Вместо нее вошла Галя с градусником в руке.

— Сильно болит? — участливо спросила она и, не дождавшись ответа, ловко сунула градусник мне под мышку.

— Пить, — прохрипел я.

Галя поднесла к моим губам поильник. Напившись, я хотел перевернуться на бок, но она твердо сказала:

— Надо лежать на спине!

— Неудобно.

— Занемела?

— Да.

Бесцеремонно откинув одеяло, Галя просунула руку под спину и сильными, уверенными движениями начала массажировать поясницу. Когда ее рука спускалась чуть ниже, я обмирал, но она или не замечала этого, или делала вид, что не замечает.

— Сейчас потерпеть придется, а на ночь еще один укол сделаю. — Она вынула градусник, посмотрела на ртутный столбик.

— Сколько? — спросил я.

— В пределах допустимого.

Я чувствовал — горю, не сомневался, что у меня сильный жар.

Когда Галя ушла, я, стараясь отвлечься от боли, принялся размышлять, сколько дней мне придется пробыть в этих стенах. Панюхин пролежал тут две недели, некоторые возвращались к своим однопалатникам еще раньше. Я решил: десять дней — предельный срок.

Десять дней превратились в месяц.

Утром, посмотрев на градусник, сменившая Галю сестра удивленно сказала, что температура у меня почти нормальная. Чувствовал я себя хорошо. Хотелось курить. Пошарив в карманах перекинутого через спинку кровати халата, убедился — папирос нет. Чертыхнувшись, я сел на койке, несколько секунд подождал, не начнется ли боль. Осторожно спустил ноги на пол, подцепил пальцами тапки, медленно встал, расплющив задники. Вначале меня пошатывало, потом это прошло. Придерживая рукой дренаж, я побрел в туалет — там всегда можно было «стрельнуть» папиросу.

Я старался выглядеть молодцом: улыбался и даже подмигивал удивленно глазевшим на меня ребятам. Войдя в туалет, показал жестом, что хочу покурить. Мне сунули в рот «беломорину», услужливо поднесли спичку. От первой же затяжки закружилась голова. Папироска выскользнула из пальцев, и начался кашель. Курильщики всполошились, кто-то, открыв дверь, громко позвал сестру. Она примчалась вместе с Верой Ивановной. Я слышал их негодующие возгласы, но ничего не видел. По телу растекалась слабость, грудь сотрясал кашель, ноги сделались ватными. Почувствовал: вот-вот грохнусь, но в самый последний момент меня подхватили чьи-то руки. Через несколько минут я очутился на своей койке.

К вечеру разболелась голова, стало трудно дышать. Нянечка меняла кислородные подушки, часто входила Вера Ивановна, проверяла пульс, что-то говорила сестре. На ужин я даже не взглянул, хотя нянечка долго расхваливала рулет с картофельным пюре. Подслащенная вода казалась тепловатой, а может быть, действительно была такой; я постоянно испытывал жажду.

Спал я плохо. Несколько раз в палате появлялась сестра, поправляла одеяло, прикладывала к голове то мокрое полотенце, то лед в грелке.

Завтракать я тоже не стал. Увидел, будто в тумане, озабоченное лицо хирурга, услышал его раскатистый басок, но что он сказал, не понял. Губы уже не могли схватить хоботок поильника, меня стали поить с ложечки.