Бирит-нарим (СИ)

   -- Ненадолго, -- тут же отозвался пришлый. Говорил по-аккадски чисто, следы других наречий были почти неприметны. -- Завтра собираюсь в обратный путь.

   Лабарту искоса глянул на незнакомца, но понять его не сумел, -- все та же легкость была у того в движениях, все то же недоумение во взгляде, -- и ничего более.

   Если недолго здесь пробыл и завтра Врата Бога покинет... Быть может, далека еще его жажда, потому и не искал хозяина города...

   С края улицы ступени опускались, вели вниз, к порогу дома, к распахнутой двери. Оттуда тянуло дымом и ароматом варящейся похлебки. Голоса слуг доносились: старший над рабами выговаривал, сурово, а в ответ ему лепетала юная девочка, недавно взятая в дом. Они были, и потому Лабарту понизил голос, отвечая чужаку.

   -- Если так, то разрешаю тебе этой ночью пить кровь в Баб-Илу.

   Тот не ответил, и уже не изумление было во взгляде, -- непонимание. Стал похож на зверя, застигнутого врасплох у водопоя, или на человека в один миг вырвавшегося из пелены сновидений.

   Смысла моих слов не понимает или правда... безумен?

   Лабарту откинул дверную занавесь, прошел внутрь, и пришлый экимму -- следом. Миновав темный коридор, вышли во двор. Слуги у колодца тотчас замолкли, обернулись. Старший приветствовал почтительно, а юная рабыня взглянула на гостя, но тут же склонилась, но глаз не опустила, с любопытством смотрела из-под неровно остриженных волос.

   Лабарту провел чужака в глубину дома, в комнату, где принимали гостей. Зу сидела там, но не на скамье, а на полу, средь разбросанных подушек, --так было ей привычней. Да и сама комната преобразилась, похожа стала на степной шатер, -- видно недаром беседовала вчера Зу с рабынями, недаром спрашивала у хозяина про циновки и ткани... Пол исчез под узорчатыми шерстяными коврами, и занавеси скрыли кирпичные стены. Лабарту окинул комнату удивленным взглядом.

   Если нравится ей делать шатер из дома -- пусть забавляется... Главное, чтобы слушалась в том, что важно.

   Зу взглянула сперва на Лабарту, затем на гостя, и только потом поднялась, медленно, плавно. Словно бы случайно поправила свои одежды, рука на миг утонула в широких складках и тут же вынырнула, расправляя ткань. Зу помедлила еще мгновение, а затем, склонив голову набок, произнесла слова приветствия. Голос ее был темным, глубоким, свивался причудливо, как узоры на ковре.

   -- Скажи слугам, -- велел Лабарту, -- пусть принесут нам пиво. И светильник зажгут, скоро ночь.

2.

   Стемнело уже, двор опустел, но Ишби все сидел на краю колодца, не шел в дом. Прислушивался, и различимыми становились голоса, -- то громче звучали они, то стихали. Но слух экимму -- чуткий, не помеха кирпичные стены.

   Но яснее голосов были сейчас чувства хозяина, -- так обострились, что ощущал их Ишби не хуже своих. Изумление, пронизанное возмущением, тень жалости и страх, давний, погребенный на дне души. Чужой экимму сидел в гостевых покоях, и беседа там давно утеряла спокойствие и плавность, обратилась в спор.

   Без труда мог Ишби пойти туда, взглянуть на чужака, понять, от чего разгорается ссора. Хозяин не запретил бы, нет, быть может, даже рад был бы... Ведь лабарту повторял много раз: "Все, чему обучили меня, я передам тебе. Ты будешь знать все, что нужно знать, когда станешь свободным, когда моя защита уже не нужна тебе будет ..."

   Но идти в дом не хотелось.

   В первые годы, когда немыслимо было отойти от хозяина, Ишби много раз видел, как приходят незнакомые экимму, просят об утолении жажды, просят разрешить им остаться в Баб-Илу, навсегда или ненадолго. Видел смерть одного из пришлых. Лабарту сказал тогда: "Ты видишь, я могу защитить тебя. Могу". Руки хозяина были в крови врага, а взгляд потемнел и стал далеким, словно вовсе не с Ишби говорил Лабарту.

   Но сейчас опасности нет, и хозяин не зовет, -- так почему бы не остаться тут? Сидеть, не спеша вспоминать ушедший день, обдумывать то, что предстоит сделать завтра...

   Шорох одежд, едва слышные шаги, и с ними вместе -- движение воздуха, и запах притираний, густой и терпкий. Ишби сам не заметил, как встал, пошел навстречу Зу.

   А Зу ступила во двор, недовольно оглянулась вглубь коридора, и лишь потом заметила брата, улыбнулась ему. Она была выше ростом, смотрела сверху вниз, и Ишби знал этот взгляд, покровительственный, добрый. Так смотрят старшие женщины дома, -- мать, взрослые сестры, родственницы отца, жены братьев... Все те женщины, что остались в прежней, человеческой жизни Ишби, -- умерли давно, а память о них еще раньше потускнела и стерлась. И все же этот взгляд он помнил, и от улыбки в сердце разливалось тепло, какого не приносят ни солнце, ни кровь.

   -- Надоело слушать их, -- проговорила Зу, и вновь на миг обернулась в глубину дома. -- Сперва рассказывали -- занятно было, но теперь...

   Ишби не успел ответить.