Бирюзовые серьги богини

Встревоженная и снами, и частыми отлучками мужа, Тансылу попросила шамана поговорить с духами. Она не могла больше жить в неведении и хотела узнать свое будущее. Безделье в кишлаке тяготило ее, а воинственный нрав звал в поход. Но куда? Тансылу казалось, что ее жизнь остановилась, заснула крепким сном вместе с природой, и только надежда на весну еще придавала силы.

В кишлаке все шло своим чередом. Женщины катали войлок, готовили еду, шили одежду. Мужчины возились со скотом, чинили кольчуги, сбрую, украшая шлемы и рукояти своих мечей добытыми камнями и полосками золота. Дети играли, собираясь в самом просторном шатре, или учились стрелять из лука, держать в руке меч, пусть пока и не такой острый и тяжелый, как у воинов. А Тансылу завидовала им, вспоминая свое, так внезапно ушедшее детство.

В хорошую погоду Тансылу брала Черногривого и уезжала из кишлака, позволяя коню размять ноги, почувствовать ветер, хоть и холодный, но зовущий вперед. Но без Аязгула ей самой было скучно, да и с ней что-то происходило странное. То она так хотела есть, что аж в животе все шевелилось и руки тряслись, то от еды ее воротило, да так, что выворачивало все внутренности наружу. Только любимые кислые шарики из свернувшегося молока кобылиц Тансылу могла сосать всегда и всегда носила их горстями в маленьком кожаном мешочке у пояса.

— Госпожа, шаман прислал сказать, что готов и начнет ритуал, как только стемнеет, — мальчик, подросток, так напомнивший Тансылу Аязгула в детстве, разбудил ее от дремы, заглянув в юрту.

— Я приду, — твердо ответила Тансылу, и лохматая головка, кивнув, исчезла за закрывшимся пологом.

Тансылу почувствовала тошноту, достала курт, положила его в рот. От кислого вкуса стало легче. Она откинула теплое одеяло, нехотя встала, потянувшись. Горячие уголья в железном коробе еще мерцали, отдавая тепло и прогревая юрту. Тансылу прикрыла их крышкой, положила сверху кошму. Оделась и, открыв полог, почувствовала ядреную свежесть зимнего воздуха. В голове прояснилось, и дышать стало легче.

«Нет, больше я не могу сидеть тут. Приедет Аязгул, так и скажу — с ним буду на охоту ходить, и пусть попробует остановить меня!»

От таких мыслей настроение сразу поднялось. Тансылу осмотрела кишлак. Повсюду горели костры, светились лица в их отблесках, слышался смех, привычный говор у шатров. Бабушка Хадия махнула, подзывая, и Тансылу, как и раньше, пошла на ее зов, чувствуя, как тает лед в груди, как жизнь возвращается к ней, как любовь к своему племени согревает душу.

— Здравствуйте, бабушка, все ли у вас хорошо, ничего не надо? — Тансылу присела рядом, сложив ноги калачиком, подоткнула под себя одеяло.

— Здравствуй, дочка, — бабушка обняла ее, поцеловала, — как хорошо, что ты вышла, а то сидишь там одна, тоскуешь. К людям надо идти, когда на душе плохо, а не прятаться от них.

Тансылу еле сдержала слезы.

«Все они знают, все видят!»

— Ты так похорошела, Тансылу, — почти беззубый рот бабушки расплылся в улыбке, и, наклонившись к девушке, она шепнула: — Никак дитя ждешь, а от нас таишься. Не дело это, людям радость будет, вашего с Аязгулом малыша понянчить, да и его родителям радость особая, что ты все от них бегаешь, а?

Тансылу замерла, потеряв дар речи: бабушка не хуже шамана все ей раскрыла, рассказала, только глянув на нее.

— Ну, что молчишь, словно воды в рот набрала? К концу зимы разродишься, думаю, надо готовиться. Зима нам дана, чтобы потомством обзаводиться. Посмотри, вон и у овец наших приплод уже есть, да еще будет, они на это дело скорые. И у кобыл бока округлились. Твой Черногривый не одну покрыл!

Бабушка все говорила, а в груди Тансылу вскипала злость. Благое расположение духа улетучилось, на его место змеей вползла ненависть — к Ульмасу, к его поганому роду, к себе самой, к ребенку, копошащемуся в ее животе.

«Как я не догадалась раньше? — злилась Тансылу. — Надо вытравить Это, убить, пока не родилось, но как?»

Тансылу не могла больше чинно сидеть, вскочила, как ошпаренная, одержимая одной мыслью и вдруг песня шамана, глухие удары в бубен отрезвили ее.

«Шаман! Он все может!»

Тансылу побежала к камню, у которого было устроено святилище, где приносили жертву духам, где просили каждый о своем, где шаман выпивал чудодейственный напиток из кислого молока, сухих веточек и плодов горных трав, входил в экстаз и слушал духов, задавая им вопросы и прося помощи и совета.

— Что это с ней? — бабушка Хадия сошла с лица, предчувствуя что-то недоброе.

Но рядом никого не было, кто бы ответил на этот вопрос. И, тревожась все больше, старуха поднялась и, переступая, как утка, с ноги на ногу, пошла за Тансылу.

Шаман окропил кровью жертвенного ягненка камень, который с самого начала ритуала был полит священным напитком сомы-хаомы, так любимого богами и дающего человеку, принявшего его, дар видения того, что в обычной жизни не доступно никому из людей.