Бирон

Честолюбие курляндца посол уловил сразу, но при этом Бирон для него оставался фигурой отнюдь не первостепенной. По сути, так оно и было. Награды и почести тешили самолюбие, но реально ничего не означали. Более того, они могли стать прощальным подарком. В марте 1730 года Бирон из единственного и незаменимого во всех делах помощника превратился в одного из многих, часто значительно превосходивших его знатностью, чинами, заслугами, талантами, да и внешним блеском вельмож огромной державы. При императорском дворе курляндцу вполне могла быть уготована роль извинительной дамской прихоти, вроде породистой комнатной собачки (а у Бирона и с «породой» дела обстояли не гладко), которую, конечно, следует привечать, но не считаться же с ней в серьезных делах! Титулы и подарки иностранных дворов таили опасность превращения в заурядного получателя «пенсионов», готового за 500 червонцев отстаивать интересы той или иной «партии». Английский консул Клавдий Рондо в то время искренне полагал, что «Бирону долго не удержаться; мне думается, не для того ли Остерман допустил осыпать этого господина столькими почестями и богатствами, чтобы русские возненавидели его и вице-канцлер получил возможность со временем уничтожить его, как уничтожил всех прочих фаворитов».

Одного честолюбия и даже искренней привязанности Анны было недостаточно — Бирону самому предстояло определить и укрепить собственное положение. Это было нелегко — при более чем поверхностном образовании, незнании языка, людей, обычаев. До того Бирону доводилось ведать в лучшем случае несколькими имениями и маленьким придворным штатом; к прочим управленческим делам он и в Курляндии отношения не имел. Заботы митавского двора были несопоставимы с открывшимися перспективами наперсника повелительницы великой державы — но и ко многому обязывали. Нужны были воля, время и силы, чтобы освоиться в новом качестве и новом пространстве, познакомиться с проблемами, стоявшими перед чужой страной.

Конечно, можно было этого и не делать, сосредоточиться на привычных конюшенно-хозяйственных делах, дворцовых празднествах и охотничьих развлечениях. Но тогда бы у Анны неизбежно появились иные советники в большой политике, а ему пришлось бы довольствоваться должностью красавца-завхоза при стареющей императрице. Эта роль подходила придворным типа Рейнгольда Левенвольде — но не честолюбивому и волевому Бирону. К тому же и она оказалась недоступной для незнатного, незнакомого с объемом дел и не владевшего русским языком курляндца — обер-гофмейстером, то есть управляющим всеми дворцовыми вотчинами и штатом, стал верный родственник Анны гвардейский подполковник Семен Салтыков.

Императорские милости — в отличие от благодарности бедной герцогини — не могли не вызвать соперничества. А у Бирона на «чужом поле» не было ни родственных связей, ни какой-то сложившейся — русской или «немецкой» — «партии»; эту «партию» из надежных помощников и клиентов еще предстояло создать. Поэтому в первые годы своей «российской» жизни обер-камергер неизбежно должен был «быть для всех приятным», сотрудничать с другими фигурами из окружения Анны, договариваться, уступать, интриговать — и учиться.

Поначалу он только и мог помогать Анне в управлении ее курляндскими владениями и иногда даже подписывал распоряжения управляющим.[80] В 1730 году появилась и первая серьезная угроза его положению: в Москву внезапно явился странствующий по Европе португальский принц Эммануэль в расчете на выгодный брак с российской императрицей или хотя бы с ее племянницей (дочерью сестры Екатерины) Анной Леопольдовной. Визит этот состоялся не без ведения австрийского двора, стремившегося предложить вдове удобного кандидата в мужья.

Только благодаря тому, что Остерман и Левенвольде выступили против этого брака, сватовство удалось предотвратить, о чем писал и сам Бирон в оправдательной записке Елизавете Петровне о своей службе при русском дворе. Но обсуждение важнейшего для судеб империи вопроса о престолонаследии и в дальнейшем находилось в руках этих лиц: «С этого времени вице-канцлер граф Остерман и обер-гоф-маршал граф Левенвольд часто начали заговаривать с императрицею о порядке престолонаследия в России, вкрадчиво изъясняясь, что необходимо было бы принять надлежащие к тому меры. Императрица, настроенная подобными внушениями, поручила Остерману и Левенвольду обсудить этот вопрос вдвоем и доложить ей о результатах своих совещаний».[81]