Бироновщина. Два регентства

— Господь съ вами, Василій Кириллычъ! Когда же я–то глумился? — отвѣчалъ Самсоновъ, ставя на столъ передъ нимъ кружку молока и тарелку съ двумя битками. — Раньше принесть, простите, не способно было: того гляди, кому–нибудь изъ господъ бы еще на глаза попался

— Такъ ты ко мнѣ самъ отъ себя?

— Да, на свой страхъ. Держать васъ здѣсь приказано вѣдь неисходно безъ выпуску; а васъ, я чай, голодъ уже пронялъ. Кушайте на здоровье!

Черстваго вообще душою стихотворца такая неожиданная внимательность какъ–будто тронула.

— Ну, спасибо, другъ, сугубое на томъ мерси, — сказалъ онъ. — Блаженъ мужъ, иже не иде на совѣтъ нечестивыхъ. Въ смиренномудріи и покорствѣ судьбѣ утѣсненная добродѣтель нѣмотствуетъ; что пользы противу рожна прати? Но утѣснителя моего и персональнаго врага Немезида, рано ль, поздно–ль, не минуетъ! Надругается надъ тобой, а ты дѣлай передъ нимъ еще благоговѣйную морду! Тьфу! тфу!

— Горячъ Артемій Петровичъ въ гнѣвѣ своемъ, точно, и крутенекъ, — сказалъ Самсоновъ, — но отходчивъ. Полно вамъ крушить себя! Вотъ какъ изготовите заказанные стихи…

— Торопокъ ты больно. Такъ сразу вотъ по заказу и изготовишь! Схватили соловья за горло: «Пой!» Чорта съ два! А въ такомъ дѣлѣ помощи и не жди.

— Да, въ чемъ другомъ, а по стихотворной части пособить вамъ я не могу. Будь тутъ въ Питерѣ господинъ Ломоносовъ…

— Типунъ тебѣ на языкъ! — вскричалъ Тредіаковскій и, пріосанясь, свысока оглядѣлъ юношу. — Ты кого это назвалъ?

— А господина Ломоносова, что сочинилъ такую прекрасную оду на взятіе турецкой крѣпости Хотина, — отвѣчалъ Самсоновъ, забывшій уже сдѣланное ему полгода назадъ его бывшимъ господиномъ Петромъ Шуваловымъ предостереженіе. — Не стихи это, а музыка:

«Что такъ тѣснитъ боязнь мой духъ?

Хладѣютъ жилы, сердце ноетъ!

Что бьетъ за странный шумъ мой слухъ?

Пустыня, лѣсъ и воздухъ воетъ!

Въ пещеру скрылъ свирѣпство звѣрь;

Небесная отверзлась дверь;

Надъ войскомъ облакъ вдругъ развился;

Блеснулъ горящимъ вдругъ лицомъ;

Умытымъ кровію мечомъ

Гоня враговъ, герой открылся…»

Нѣсколько разъ Василій Кирилловичъ порывался остановить декламацію; наконецъ онъ съ такою силой хватилъ по столу кулакомъ, что кружка съ молокомъ подпрыгнула, и часть содержимаго выплеснулась на столъ и на вирши.

— А ну его къ бѣсовой матери! Прекрати!

— Не буду, Василій Кириллычъ, не буду! — спохватился Самсоновъ. — Но ваши же вѣдь академики отправили господина Ломоносова доучиваться въ чужіе края…

— «Господина»! «господина»! Какой онъ «господинъ»? Сынъ простого рыбака, да бѣжалъ еще, не спросясь, изъ–подъ отчаго крова. Я бы его, бездѣльника и каналью, не въ чужіе края отправилъ, а въ свои же россійскіе, паче отдаленные.

— Такъ изъ него, по вашему, не выйдетъ ученаго?

— Га! Чтобы изъ смерда да вышелъ ученый? Смѣхота, да и только! Напляшутся они еще съ нимъ. И вѣдь наглость–то какая: присылаетъ и мнѣ оттуда, понимаешь: мнѣ! свою дурацкую оду; мало того: въ особомъ еще посланіи опровергаетъ мои правила стихосложенія. «За наилучшіе, — говоритъ, — велелѣпѣйшіе стихи почитаю, которые изъ анапестовъ и хореевъ состоятъ: поднимаяся тихо вверхъ, матеріи благородство, великолѣпіе и высоту умножаютъ…» Ну, и прочая тому подобная ахинея!

«Ужъ не зависть ли тебя, батюшка, гложетъ? — пробѣжало въ головѣ y Самсонова. — Посмотримъ, каковы–то будутъ завтра твои собственныя вирши…»

— Не могу ли я вамъ, Василій Кириллычъ, еще чѣмъ служить? — спросилъ онъ вслухъ, озираясь въ убогой каморкѣ, всю обстановку которой, кромѣ некрашеннаго тесоваго стола да табурета, составлялъ грязный мѣшокъ, набитый соломой. — Больно ужъ y васъ тутъ непріютно.

— Претерпѣвый до конца — той спасется. Наговорились съ тобой — и будетъ. Спасибо, другъ, и проваливай. Печенку мнѣ только разбередилъ, эхъ!

IV. Ледяная свадьба

Въ свадебное утро, 6–го февраля, многихъ ожидало нѣкоторое разочарованіе: оказалось, что вѣнчать шута и шутиху въ дворцовой церкви (какъ предполагалось вначалѣ) признано неудобнымъ и что они сейчасъ послѣ заутрени уже повѣнчаны въ ближайшей къ Слоновому двору приходской церкви Симеона Богопріимца и Анны Пророчицы, въ присутствіи двухъ лишь свидѣтелей отъ маскарадной коммиссіи, посаженной матри — царицыной камерфрау Юшковой, посаженнаго отца — шута Балакирева и дружка–шута Педрилло.

Зато любители невиданныхъ зрѣлищъ были вполнѣ вознаграждены свадебнымъ поѣздомъ, который, незадолго до полудня, тронулся отъ Слоноваго двора по Караванной на Невскую першпективу и къ адмиралтейству, а оттуда, черезъ Дворцовую площадь, мимо Зимняго дворца по Милліонной.

Впереди величаво шествовалъ громадный слонъ, покачивая на своей спинѣ желѣзную клѣтку, а въ клѣткѣ — празднично разряженныхъ «молодыхъ». За слономъ тянулись непрерывной вереницей разноплеменные поѣзжане на верблюдахъ, коняхъ, оленяхъ, ослахъ, волахъ, собакахъ, козлахъ и свиньяхъ, съ принадлежащею каждому роду (какъ говорилось потомъ въ оффиціальномъ отчетѣ) музыкаліею и разными игрушками, въ саняхъ, сдѣланныхъ на подобіе звѣрей и рыбъ морскихъ, а нѣкоторые въ образѣ птицъ странныхъ».