Бироновщина

Тутъ вошедшій камеръ-юнкеръ доложилъ, что кабинетъ-министръ Артемій Петровичъ Волынскій усерднѣйше просить ея величество удостоить воззрѣніемъ нѣкій спѣшный докладъ.

Анна Іоанновна досадливо насупилась.

— Скажи, что мнѣ недосужно. Вѣчно вѣдь не впопадъ!

— А то, матушка-государыня, велѣла бы ты спросить его: гдѣ бѣлая галка? — предложилъ одинъ изъ шутовъ.

— Какая бѣлая галка?

— Да какъ же: еще на запрошлой масляницѣ, помнишь, повелѣла ты доставить въ твою менажерію бѣлую галку, что проявилась въ Твери. Ну, такъ доколѣ онъ ее не представитъ, дотолѣ ты и не допускай его предъ свои пресвѣтлыя очи.

Государыня усмѣхнулась.

— А что жъ, пожалуй, такъ ему и скажи.

Камеръ-юнкеръ вышелъ, но минуту спустя опять возвратился съ отвѣтомъ, что, по распоряженію его высокопревосходительства Артемія Петровича, тогда-же было писано тверскому воеводѣ Кирѣевскому, дабы для поимки той бѣлой галки съ присланными изъ Москвы помытчиками было безъ промедленія отправлено потребное число солдатъ, сотскихъ, пятидесятскихъ; что во всеобщее свѣдѣніе о всемѣрномъ содѣйствіи было равномѣрно въ пристойныхъ мѣстахъ неоднократно публиковано и во всѣ города Тверской провинціи указы посланы; но что съ тѣхъ поръ той бѣлой галки никто такъ уже и не видѣлъ.

— Пускай пошлетъ сейчасъ, кому слѣдуетъ, подтвердительные указы, — произнесла Анна Іоанновна съ рѣзкою рѣшительностью.

Не отходившая отъ ея кресла герцогиня Биронъ, наклонясь къ ней, шепнула ей что-то на ухо.

— Hm, ja, — согласилась государыня и добавила къ сказанному: — буде-же y Артемія Петровича есть и въ самомъ дѣлѣ нѣчто очень важное, то можетъ передать его свѣтлости господину герцогу для личнаго мнѣ доклада.

Камеръ-юнкеръ откланялся и вновь уже не возвращался.

Между тѣмъ къ императрицѣ подошла камерфрау Анна Федоровна Юшкова и налила изъ склянки въ столовую ложку какой-то бурой жидкости.

— Да ты, Федоровна, своей бурдой въ конецъ уморить меня хочешь? — сказала Анна Іоанновна, впередъ уже морщась.

— Помилуй, голубушка государыня! — отвѣчала Юшкова. — Самъ вѣдь лейбъ-медикъ твой Фишеръ прописалъ: черезъ два часа, молъ, по столовой ложкѣ. Выкушай ложечку, сдѣлай ужъ такую милость!

— Да вотъ португалецъ-то, докторъ Санхецъ, прописалъ совсѣмъ другое.

— А ты его, вертопраха, не слушай. Степенный нѣмецъ, матушка, куда вѣрнѣе. Ты не смотри, что на видъ будто невкусно; вѣдь это лакрица, а лакрица, что медъ, сладка.

— Сласти, Федоровна, для дѣвокъ да подростковъ, а въ наши годы-то что тѣлу пользительнѣй.

— Да чего ужъ пользительнѣй лакрицы? Пей, родная, на здоровье!

— Дай-ка я за матушку нашу выпью, — вызвалася тутъ Буженинова, карлица-калмычка, и, разинувъ ротъ до ушей, потянулась къ подносимой царицѣ ложкѣ.

Но подкравшійся къ ней шутъ д'Акоста подтолкнулъ ложку снизу, и все ея содержимое брызнуло въ лицо карлицѣ.

Новый взрывъ хохота царицыныхъ потѣшниковъ. Не смѣялся одинъ лишь Балакиревъ.

— Ты что это, Емельянычъ, надулся, что мышь на крупу? — отнеслась къ нему государыня.

— Раздумываю, матушка, о негожествѣ потѣхъ человѣческихъ, — былъ отвѣтъ.

— Уменъ ужъ больно! вскинулся д'Акоста. — Смѣяться ему, вишь, на дураковъ не пристало. Словно и думать не умѣютъ!

— Умный начинаетъ думать тамъ, гдѣ дуракъ кончаетъ.

— Oibo! возмутился за д'Акосту Педрилло. — Скажи лучше, что завидно на насъ съ нимъ: не имѣешь еще нашего ордена Бенедетто.

— Куда ужъ намъ, русакамъ! Спасибо блаженной памяти царю Петру Алексѣевичу, что начальникомъ меня хоть надъ мухами поставилъ.

— Надъ мухами? — переспросила Анна Іоанновна. — Разскажи-ка, Емельянычъ, какъ то-было.

— Разскажу тебѣ, матушка, изволь. Случалось мнѣ нѣкоего вельможу (имени его не стану наименовать) не однажды отъ гнѣва царскаго спасать. Ну, другой меня, за то уважилъ бы, какъ подобаетъ знатной персонѣ; а онъ, вишь, по скаредности, и рубля пожалѣлъ. Видитъ тутъ государь, что я пріунылъ, и вопрошаетъ точно такъ-же, какъ вотъ ты, сейчасъ, матушка:

"— Отчего ты, Емельянычъ, молъ, не веселъ, головушку повѣсилъ?

"— Да какъ мнѣ, - говорю, — веселымъ быть, Алексѣичъ: не взирая на весь твой фаворъ, нѣтъ мнѣ отъ людей уваженія, а нѣтъ уваженія оттого, что всѣхъ, кто тебѣ служитъ вѣрой и правдой, ты жалуешь своей царской милостью: кого крестомъ, кого чиномъ, кого мѣстомъ, а меня вотъ за всю мою службу хоть бы разъ чѣмъ наградилъ.

"— Чего-жъ ты самъ желаешь?" спрашиваетъ государь.

"Взялъ я тутъ смѣлость, говорю:

"— Такъ и такъ, молъ, батюшка: поставь ты меня начальникомъ надъ мухами.

"Разсмѣялся государь:

"— Ишь, что надумалъ! Въ какомъ разумѣ сіе понимать должно?

"— А въ такомъ, говорю, — и понимать, что по указу твоему дается мнѣ полная мочь бить мухъ гдѣ только самъ вздумаю, и никто меня за то не смѣлъ-бы призвать къ отвѣту.

"— Будь по сему, говоритъ, — дамъ я тебѣ такой указъ.

"И своеручно написалъ мнѣ указъ.