Бисмарк

Эта фраза является, вероятно, самой знаменитой из когда-либо сказанных Бисмарком. В тот момент она вызвала бурю возмущения; слова о «железе и крови» были восприняты через призму общих представлений о новом министре как о кровавом реакционере. Мало кто из политических противников упустил случай швырнуть в него камень. «Когда я слышу такого плоского юнкера, как этот Бисмарк, говорящего про кровь и железо, которыми он хочет поработить Германию, то мне кажется, что он не менее жалок, чем подл», — писал Генрих фон Трейчке, либеральный историк, ставший несколько лет спустя горячим поклонником «железного канцлера»[328]. Волны политического скандала докатились и до Баден-Бадена, где в тот момент отдыхал прусский король. В своих мемуарах Бисмарк подробно описывает, как выехал навстречу королевскому поезду и долго ждал на небольшой станции, чтобы иметь возможность спокойно побеседовать с монархом, начавшим уже сомневаться в правильности сделанного назначения. Войдя в вагон, министр застал короля в унынии и услышал слова о том, что непременно разразится революция и им обоим отрубят головы. Бисмарк смог повлиять на монарха, воззвав к его солдатским ценностям и убедив в том, что долг и доблесть требуют до последнего оставаться на своем посту: «Отдать жизнь за короля и Отечество есть долг прусского офицера, и уж тем более самого короля как первого офицера в своей стране. Увидев свое положение с позиции офицерской чести, он нашел его дающим так же мало поводов для сомнений, как для любого нормального прусского офицера — защита назначенного ему, пусть даже безнадежного рубежа»[329]. В своих воспоминаниях Бисмарк мог сгустить краски, но было ясно: его положение крайне неустойчиво, любой неверный шаг может привести к падению.

Новому министру-президенту было довольно трудно даже сформировать новое правительство — мало кто соглашался идти работать под его руководством. В итоге первый кабинет Бисмарка оказался, по сути, сборищем посредственностей. Глава правительства прекрасно сознавал, насколько сложная задача стоит перед ним, и не строил иллюзий. Уже 24 сентября он писал Иоганне: «Все это не радостно, и я пугаюсь каждый раз, когда просыпаюсь утром. Но так должно быть. Я не в состоянии написать тебе сейчас больше этих нескольких строчек, я окружен со всех сторон самыми разнообразными делами и не смогу в ближайшие недели покинуть Берлин. […] Я прошу тебя приехать, как только первый шквал минует и будет немного спокойнее»[330].

Изначально Бисмарк не планировал идти на обострение конфликта. «Правительство ищет взаимопонимания; оно в любой момент готово протянуть руку для примирения», — сказал он депутатам[331]. Не склонный к уступкам в принципиальном для прусской монархии вопросе, он тем не менее рассчитывал на некоторую разрядку напряженности. Планы влиятельного главы военного кабинета Вильгельма I генерала Эдвина фон Мантейфеля[332], считавшего необходимым осуществить государственный переворот и разогнать ландтаг, Бисмарк решительно отвергал, понимая, что это только обострит ситуацию и может спровоцировать революционный взрыв. Уже в первые дни после назначения новый министр-президент провел беседы с несколькими депутатами оппозиции, обладавшими большим авторитетом. Он зондировал возможность компромисса; правда, было не вполне ясно, что он сам может им предложить взамен. Долгий разговор с Унру, с которым Бисмарк случайно встретился в поезде, не привел ни к какому позитивному результату[333].

Проект бюджета на 1863 год был отозван из парламента. Сам Бисмарк в речи 29 сентября заявил, что это жест примирения. Правительство идет навстречу пожеланиям депутатов, которые считают, что военные статьи бюджета можно обсуждать только одновременно с военным законом. Однако поскольку последний невозможно подготовить до конца текущего года, обсуждение бюджета продолжится в следующем[334]. Это вызвало решительный протест народных представителей, утверждавших, что до конца года еще полно времени и, если правительство действительно хочет примирения, оно вполне может поторопиться. Кроме того, начать 1863 год без утвержденного бюджета означало бы нарушить конституцию Пруссии.

На это обвинение Бисмарк ответил «теорией пробела», сформулированной еще в начале 1850-х годов. Да, заявил он, в статье 99 конституции говорится о том, что бюджет должен быть в обязательном порядке утвержден парламентом; однако там ни слова не сказано о ситуации, когда правительство и ландтаг не приходят к единому мнению, и к началу года страна остается без бюджета. Поскольку невозможно остановить работу государственного механизма и жизнь страны, правительству придется волей-неволей собирать и тратить деньги вне рамок бюджета. С формальной точки зрения эта теория была безупречна, но по сути противоречила духу конституции, поэтому вызвала закономерный протест депутатов.