Бисмарк и Россия. 1851-1871 гг.

Разочаровали Бисмарка действия российской дипломатии в отношении австрийского проекта мира, который Вена передала в конце декабря 1855 г. в Петербург через своего посланника графа Валентина фон Эстерхази-Галанта. Принимая во внимание почти ультимативный тон австрийского проекта мира, Бисмарк полагал, что «Нессельроде ответит на предложения Эстерхази каким-нибудь контрпредложением, иначе я буду считать его неотесанным человеком, который не знает, как сохранить тлеющий фитиль»[245]. Прусский принц Вильгельм, напротив, надеялся на уступчивость Петербурга, что свидетельствовало бы о триумфе германской внешней политики в сохранении Европы от продолжения войны[246]. Нессельроде объявил 16 января 1856 г. о согласии российской стороны принять австрийские условия, включая нейтрализацию Черного моря. В Берлине понимали, что российскому императору такое решение далось очень трудно[247]. Из донесений Бисмарка видно, что российские дипломаты[248] во Франкфурте и германские политики[249], узнавшие от него эту новость, были удивлены, вследствие того, что не верили, будто Россия пошла на такие уступки, и обрадованы, потому что чувствовали близость мира.

Условия близкого мира должны были быть определены на европейской конференции. Прусский принц Вильгельм всячески поддерживал участие Пруссии в мирном конгрессе. Как и в случае с договором 20 апреля 1854 г., он считал высокой честью для Пруссии участвовать в собрании представителей европейских великих держав. По его мнению, это было своего рода подтверждением государствами Европы статуса Пруссии как великой державы[250]. Но так ли это было на самом деле и такого же мнения были остальные участники европейского концерта в 1856 г.? Однозначный ответ на этот вопрос дать довольно сложно. Интересный строки оставил в письме австрийскому министру-президенту графу К. Ф. фон Буоль-Шауэнштайну председатель Союзного сейма во Франкфурте и по совместительству австрийский представитель в Сейме граф И. Б. фон Рехберг унд Ротенлёвен: «Пруссия, составляя в одиночку треть (Германского – В. Д.) союза, заявляет наравне с Австрией претензию на роль европейской великой державы. В этой связи, вероятнее, что своим прежним признанием она более обязана единству с Австрией и Россией в рамках Священного союза, нежели действительному представлению о великой державе, которое зависит от размера ее территории и ее материальных ресурсов»[251].

Бисмарк не разделял стремление официального Берлина остаться в составе европейской пентархии любой ценой. Критически он относился к ее участию в этом невыгодном для нее конгрессе великих держав, поскольку Пруссия «рисковала одним махом лишиться плодов двухлетней мудрости и спокойствия, которые выражены в нашем единении с германскими государствами, в улучшившихся отношениях с Россией и в нашей прочной и влиятельной позиции по отношению к воюющим сторонам»[252]. Бисмарк полагал, что на конгрессе Пруссия невольно присоединится к требованиям западных держав и ухудшит, тем самым, свои отношения с Россией. Его желание сохранить прусский нейтралитет не только соответствовало чаяниям прусского ландтага[253], но также полностью совпадало с планами Петербурга[254]. В этом он убедился из петербургских писем, которые ему давал читать российский представитель во Франкфурте барон Ф. И. Бруннов.

Бисмарк прекрасно понимал, что отстаивание политики нейтралитета будет раскритиковано в Берлине интригующей против него придворной партией, поэтому он всячески стремился доказать свою преданность исключительно прусским интересам. Следующая фраза из письма Мантейффелю ярко характеризует политическую установку Бисмарка, объясняет истинные цели его благожелательной позиции в отношении России: «Я бы не хотел оставить у Вашей светлости впечатление о том, что я будто бы подвержен политике чувств по отношению к загранице. Интересы Пруссии представляют для меня единственную ценность, которой я придаю значение при продумывании нашей политики, и если бы перспектива требовала быть полезным каким-либо образом этим интересам даже участием в войне с Россией, я не принадлежал тогда бы к противникам такой войны. Я вообще не ручаюсь за то, что в Петербурге думают об обязанности быть нам благодарными»[255].

Пруссия была приглашена на заседания конгресса, закончившего свою работу 16 апреля 1856 г. Определяя позицию Пруссии в новых обстоятельствах, принц Вильгельм рассчитывал на укрепление отношений между Берлином, Лондоном и Веной[256]. В самой Германии надеялись на то, что подписание мирного договора даст толчок для углубления политической и экономической интеграции Австрии и Пруссии в рамках Германского союза[257].