Бисмарк. «Железный канцлер»

Чего же добивался глава прусского правительства? На этот вопрос трудно дать определенный ответ. Бисмарк далеко не всегда раскрывал свои карты даже близким сотрудникам, зачастую он один знал и понимал смысл того, что он делает. Шлезвиг-гольштейнский кризис был одним из таких моментов. Впоследствии Герберт, старший сын Бисмарка, будет вспоминать: «Как он сам однажды сказал мне, о своих важнейших планах и путях, которыми надеялся их реализовать, он ни с кем не говорил и не мог говорить»[289]. Это, безусловно, создавало ему определенные психологические сложности, однако позволяло избежать утечек информации и усыпить бдительность противников.

Вполне очевидно, что он собирался предотвратить невыгодное для Берлина развитие событий. Это была программа-минимум. Однако сложившаяся ситуация давала шанс расширить влияние в Германии — в том случае, если бы датская корона оказалась слишком упорной в нарушении Лондонского протокола, можно было попытаться прибрать герцогства к рукам. В мае 1864 года он писал одному из своих друзей: «Чтобы пролить свет на сложившуюся ситуацию, замечу, что прусская аннексия герцогств не является для меня высшей и неотложной задачей, а лишь наиболее приятным результатом, если получится достичь его, не рискуя разрывом с Австрией»[290]. Лотар Галл в своей биографии «железного канцлера» говорит о его действиях так: «Политика Бисмарка в шлезвиг-гольштейнском вопросе представляется образцовым примером совершенно неортодоксальной, определяемой обстоятельствами и меняющимися факторами, короче говоря, прагматичной политики»[291]. Еще одно важное соображение — каким бы ни был внешнеполитический итог, его следовало постараться использовать таким образом, чтобы изменить в свою пользу соотношение сил во внутреннем конфликте.

Однако на первых порах прусский министр-президент вновь оказался в изоляции — и в стране, и в правящей элите. Шлезвиг-гольштейнский кризис потребовал от него мастерства и везения канатоходца. Националистическая общественность была возмущена его отказом поддержать германского претендента на престол герцогств. Серьезные возражения он встретил и со стороны монарха, когда на заседании государственного совета в ноябре 1863 года выступил резко против признания прав Аугустенбурга на престол. Кронпринц с юности дружил с молодым герцогом, король также симпатизировал Фридриху, и с ними обоими Бисмарку пришлось вступить в спор. Министр-президент позволил себе высказываться так резко, что монарх приказал вычеркнуть его выступление из протокола заседания. «Разве Вы не немец?» — риторически спрашивал Вильгельм главу своего правительства[292]. Но Бисмарк стоял на своем: если Пруссия сейчас даст увлечь себя общественному мнению, как это случилось в 1848 году, то ее ждет такое же дипломатическое поражение под давлением великих держав.

Позиция Бисмарка шокировала многих — еще недавно заигрывавший с национальным движением, он, казалось, полностью вернулся к защите существующего порядка и монархической солидарности. С особенно приятным удивлением за этим наблюдали в Вене, где далеко не сразу распознали суть замыслов прусского министра-президента, который, казалось, из опасного противника в одночасье превратился в союзника. И там, и в столицах других великих держав Европы эту метаморфозу в конечном счете приписали тому печальному опыту, который Бисмарк приобрел во внутренней политике за год своей деятельности во главе правительства. Но это было серьезное заблуждение.

«Вопрос сводится к тому, — писал Бисмарк в декабре 1863 года своему старому сопернику, послу в Париже Роберту фон дер Гольцу, — являемся ли мы великой державой или одним из союзных германских государств, и надлежит ли нам, в качестве первой, подчиняться самому монарху или же нами будут управлять профессора, окружные судьи и провинциальные болтуны, как это, конечно, допустимо во втором случае. Погоня за призраком популярности в Германии, которой мы занимаемся с сороковых годов, стоила нам нашего положения в Германии и в Европе. Нам не удастся восстановить его, если мы отдадимся на волю течения, надеясь в то же время управлять им; мы вернее достигнем цели, твердо встав на собственные ноги и будучи прежде всего великой державой, а потом уже союзным государством. (…) Вы полагаете, что в „германском общественном мнении“, в палатах, газетах и т. п. заключено нечто такое, что может поддержать нас и помочь нам в нашей политике, направленной на достижение единства и гегемонии. Я считаю это коренным заблуждением, продуктом фантазии. Мы укрепимся не на основе политики, опирающейся на палаты и прессу, а на основе великодержавной политики вооруженной руки, мы не располагаем излишком сил, чтобы растранжиривать их в ложном направлении на пустые фразы и Аугустенбурга»[293].