Битая ставка

— А что, Олечка, давай раскинем умом, как сделать лучше. Может быть, сюда его взять, комбата твоего. Ему меньше беспокойства здесь будет, да и тебе маяться меньше придется с ним, не бегать по ночам. Сделаешь укол или перевязку, да и спи себе спокойно. А то ведь ни днем ни ночью нет покоя. Я думаю, что наши постояльцы не будут против.

Постояльцы молчали.

* * *

Чем больше Ольга узнавала Марфу Кононову, тем больше восхищалась ею. Лежали как-то они, беседовали перед сном.

— Сыны мои,— рассказывала хозяйка,— когда я провожала их на войну да плакала, говорили, что все равно побьют Гитлера и вернутся домой. Старший, Сашко, гутарил: «Что ты, маманя, плачешь по нас? Мы идем бить фрица, чтобы тебе и всем нам спокойнее жилось. Или ты хочешь, чтобы он сюда заявился и ты снова батрачила, как до колхозов на Кузьмовых?»—Кулаки такие здесь у нас были.

— Ох, боже мой,— вздохнула Марфа.— И чего они лезут на нас? Чего им, супостатам, надобно? Ведь погонят их, а, дочка, погонят с русской земли? Младшенький мой, Юрка, как-то вслух читал мне, как французский царь Наполеон — давно уже это было — зарился на нашу Москву, а что вышло? На Россию маршем да с бубнами шли, а понюхали дыму в Москве, да и назад беспортошными вернулись. Всю дорогу костьми вражьими обозначили. Так, чует мое сердце, и с Гитлером, кобелем нечесаным, будет.

Слушала Ольга рассуждения Кононовой и думала свое.

— Ну будем спать, доченька,— прервала себя Марфа.— Мне завтра чуть свет подхватываться — на ферме дел много.

— Да, я тоже думаю, что пора! Спокойной ночи, Марфа Степановна.

И обе замолчали.

Стояла тихая южная ночь. Месяц, поднявшись ввысь, щедро освещал землю. Пробиваясь через небольшое окошко, заставленное цветами, он вырисовывал на выбеленных стенах причудливые узоры. Где-то близко перекликались часовые, вдали заливисто лаяла собака. А на соседней улице еле-еле прослушивался гомон девичьих и мужских голосов. Негромко наигрывала гармонь: это кто-то из красноармейцев перед уходом растянул меха. Какая-то из самых бойких девчат пыталась было затянуть песню, но, не получив поддержки, умолкла. А через некоторое время гомон совсем стих.

Ольга лежала тихо, с открытыми глазами, слышала ровное дыхание натрудившейся за длинный летний день Марфы Степановны и, как бы подытоживая пережитое сегодня, думала: «Все идет пока хорошо. Только бы мне сюда Коробова перевести да не пропустить чего-либо важного в действиях постояльцев, а остальное пока все идет по плану».

С рассветом Ольга была уже на ногах. Надо было кое-что для себя сделать и не прозевать, когда постояльцы проснутся, чтобы снова при них, особенно при «интенданте», вернуться к разговору о перемещении сюда «комбата».

Часам к восьми все поднялись и были готовы к завтраку. Марфа Степановна уже вернулась с фермы, подоила и свою корову, процедила молоко. Разлив его по крынкам, унесла, кроме одной самой большой, в погреб. На плите летней кухни стояла сваренная молодая картошка, а на столе лежал пучок зеленого луку. Расселись, начали завтрак. Постояльцы открыли и поставили на стол несколько банок мясных консервов, пригласив женщин отведать «красноармейского пайка». Но те от приглашения вежливо отказались. Почему не стала есть Марфа — трудно сказать. Видимо, по той же причине, что и Ольга. А она, посмотрев на банки без этикеток, подумала: «Фрицевские небось...»

— Спасибо, кушайте сами, мужчинам надо мясо есть, чтоб сила была,— молвила Марфа,— мы вот с Олей картошкой с молочком позавтракаем.— Вспомнив о разговоре с Ольгой, добавила: — Смотрю я на дивчину, уж больно устала она со своим комбатом. Не дело это — всю ночь туда-сюда бегать. Думаю, что надо его к нам перенести, так ей сподручнее будет.

Интендант переглянулся со старшиной и, не торопясь, как бы продумывая каждое слово, ответил:

— Ну что ж? Свои люди — потеснимся. Переводи, медицина, своего комбата, если он вас не стеснит.

— Ну что вы, Павел Борисович!— обрадовалась Ольга.— Я его положу на свою лежанку, а сама к Марфе Степановне переберусь, кровать у нее широкая.

— Как хотите,— сказал Вальков.— Мы все равно скоро уезжать собираемся.

«Когда?»— чуть не вырвалось у Ольги. Но она тут же поймала себя на мысли, что это неосторожно, и лишь поблагодарила «интенданта».

Переселение «раненого» много времени не заняло. Два красноармейца перенесли его на носилках и стали укладывать на заранее подготовленную кровать. Но тут случилось непредвиденное.

Марфа Степановна с гневом и обидой посмотрела на Ольгу, а затем на красноармейцев и выпалила:

— Вы что же это, голубчики, раненого командира на твердую постель-то ложите? Я что же, аль барыня какая, что буду спать на мягкой постели, а раненый на твердой лежанке? Кладите его на мою постель!

— Нельзя ему на мягком лежать, понимаете, тетя Марфа, нельзя,— убеждала ее Ольга.— Рана у него на груди, поэтому ему надо лежать на ровном, чтобы постель не прогибалась. В таком положении он быстрее начнет поправляться, и рана затянется. Если вы уж так настаиваете,— продолжала она для убедительности,— то как только он начнет поправляться, тогда и перенесем его.