Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Движение второе: возвращение вытесненного. Хоть мы и привыкли не замечать этого, но и оно идет той же магистральной дорогой (потому что никаких других дорог попросту не было), но в качестве тени, поэтому будто бы инкогнито. Со всей жестокостью суверенного правителя вытесняя и репрессируя всё ненормальное, всё, что не может войти в архитектонику Разума на правах очередной функциональной части, этот самый Разум всё же оказывается не в состоянии этаким жестом Господа Бога и вовсе стереть с лица Земли всё то, что ему не угодно. Проще говоря, он оставляет фатальные дыры в своей обороне. Выбрасывая ненормальное на периферию своего светлого мира, Разум берет на себя совсем неожиданный риск – риск хотя бы возможной, мыслимой, отсроченной мести.

Месть ненормального стала являть себя позже, когда Разум достиг таких высот, что с тем потерял элементарную бдительность. И хотя вытесненное возвращалось постепенно, неспешно, начиная с самого момента его вытеснения, всё же триумф возвращения приходится где-то на конец XIX века, когда запылившийся пьедестал мудреца занимает святой и безумный Ницше, рядом встают проклятые поэты, Рембо и Лотреамон выдумывают сюрреализм до самого сюрреализма, а молодой венский доктор Сигизмунд Фрейд чествует контрразум, то есть бессознательное, и вводит в оборот само это понятие: возвращение вытесненного. Мы знаем, что было дальше.

Пугая степенную буржуазию, вытесненное возвращалось теперь стремительно и беспощадно. Человек открывал для себя сексуальность, которая вообще-то всегда была рядом, вот только великая иллюзия морали (по Ницше – морали рабов) заставила его поверить, что им с ней не по пути. Сексуальность открывалась в таких формах, что достаточно вспомнить Крафт-Эбинга и тем паче Леопольда фон Захер-Мазоха, чтобы удостовериться в наглядности этих форм (при этом широкое «открытие» маркиза де Сада – дело ближайшего будущего).

Насилие, всегда существовавшее как на периферии, так и в расщелинах центра этого мудрого мира, с вызовом поднимало свирепую голову, чтобы затем внезапным ударом выбить из действительности, точно искру или пыль, порочный экстаз войны, а позже фашизма, большевизма, террора в самом его общем виде. Мысль обуяло то, что немного неловко, однако доходчиво именовалось иррационализмом. Искусство, включая и литературу, было захвачено уже упомянутыми дадаистами, а вместе с тем футуристами, чуть позже собственно сюрреалистами, и вот уже выходить на улицу и быстро стрелять во фланеров из револьвера стало хорошим тоном в модных салонах и в широких артистических кругах. И здесь самое время вспомнить, что роман – это традиционная, нормальная форма представления разумного европейца о самом себе. (Я сказал европейца: русские, очевидно, вполне подходили в данном смысле под это определение, а вот американцы, за очень редкими исключениями не обладавшие своим романом, уже не в счет…) Во многом роман – это и есть Европа, или Европа – большой и подробный, прекрасно выписанный, умело сочиненный роман. Роман «Европа». И не случайно его звездный час приходится на тот самый классический век, который начинается как итог Возрождения с Галилея, Бэкона, Декарта, Гассенди. С них начинается и то, что мы мыслим под именем Европы сегодня – от территориальных границ до правовых норм, от этических систем до принципов счета и измерения.

Нам достаточно обозначить лишь три черты традиционной романной формы, чтобы всё стало ясно (это, конечно, не значит, что их всего три): это субъективность, повествовательность и соразмерность.