Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Пойдем по порядку: субъект есть фокальная точка романного повествования. Она имеет имя: герой. Центрируя повествование, герой сам должен быть центрированным. Несмотря на то что в романе герой претерпевает некие внутренние и внешние изменения, в целом коэффициент постоянства в нем должен превалировать над коэффициентом изменчивости. Или: герой должен меняться, но меняться должен именно герой, в сути своей неизменный, стабильный, длительно сохраняющийся, как консервы. Его образ соткан из целого ряда неразложимых единств: единство тела, единство характера, единство судьбы и прочее, вплоть до единства излюбленных им слов-паразитов. Таким образом, герой – это личность, и в этом он близок своему читателю, который, конечно, тоже личность, ибо быть ею от него требует рациональный порядок общества, мира, природы. Наблюдая героя романа, сопереживая ему и отождествляясь с ним, проходя его путь вместе с ним, читатель тем самым удостоверяет единство своей собственной личности, убеждается в верности и необходимости своей идентичности, данной ему Богом и служащей Благу. Следующий пункт – романное повествование. Разворачиваясь во времени, оно меняет героя, а вместе с тем собирает его в закономерное и постоянное целое. Значит, само время закономерно и постоянно, а за потоком сокрыта стабильная вечность. Здесь время превращается в судьбу, и повествование в высшей степени отвечает разумности мира тем, что сохраняет порядок во внешнем разнообразии неумолимого течения времени. Поэтому элементы классической поэтики романного повествования, такие как, например, трехактная структура с завязкой, кульминацией и развязкой, теоретически выражают главное свойство романа: центрирование, рациональное обращение хаоса времени в космос судьбы.

Наконец, то, что я назвал соразмерностью, есть внутренний закон гармонии деталей. Роман состоит не только из героя и повествования, но и из всего остального – сцен, антуражей, сопутствующих персонажей и так далее. В обращении со всем этим пестрым материалом романная рациональность обнаруживает себя в том, чтобы все эти периферийные элементы вступали друг с другом в отношения равновесия, а затем уже все вместе вступали в равновесные отношения с целым, с центром произведения. Таким образом, вокруг героического центра повествования должна быть выстроена хорошо просчитанная система мест и функций, которая ныне подробно изучена стараниями структуралистов. Так, второстепенные персонажи присутствуют в романе не случайно, каждый из них выполняет именно свою, а не чужую функцию. Помощник не может заступить на территорию антагониста, и наоборот. Точно так же вещи, попадающие на «крупный план» сюжетной ленты, должны быть значимы для повествования, важны для героя. Это значит, что мир романа, опять же, устроен разумно, так как все его элементы занимают свои строго определенные места, и нет ничего случайного, хаотического, что могло бы тем самым поколебать стройную в своей рациональности картину романного мира.

Исходя из всего вышесказанного, легко представить себе тот жест, на котором и строится антироман XX века, – жест отрицания. Вытесненное рационального романа возвращается обратно в роман, превращая его в нечто невообразимое, ибо неразумное, ненормальное. С дьявольской последовательностью антироман отрицает все ключевые позиции романной традиции. И не так, что на место героя вдруг приходит антигерой, хотя у кого-то, вроде Селина, случается и такое, но так, что разрушается целостность героической личности. Вчерашняя личность превращается в случайное брожение ничем, кроме авторской прихоти, не связанных элементов. И если диффузный герой «Плавучей оперы» Джона Барта еще хоть как-то отвечает парадоксальному единству циничной судьбы, то герои Берроуза – это уже не герои, не антигерои, ибо их целостность не просто нарушена, но разрушена. То, что претендует на роль героя, полностью меняет свою структуру и формально, и содержательно. Ради хорошего примера нам достаточно перечитать «Мягкую машину», если, конечно, хватит сил и выдержки.

Личность ставится антироманом под вопрос. Не в меньшей степени, чем единство повествования, ибо священный закон судьбы в какой-то момент сливается с профанной банальностью простого случая. Сомнительно, что над героем (точнее, над его диффузной оболочкой, романной маской) располагается некий предзаданный замысел. Скорее то, что с ним происходит, не более чем случайная вариация броска игральных костей, едва ли отвечающая какому-то провидению (вспомним модели для сборки Кортасара). События уходят на второй план, на первый выводятся рядовые ситуации и поверхностные явления. Бытовое отныне – не след событийного, ибо само событийное на деле оказывается не более чем блеклым последом бытового (хороший пример – «Невыносимая легкость бытия» Кундеры, где «большая» история расплавляется в тягучей бессодержательности серых дней).