Битва

Глаза, набрякшие бессонницей и усталостью, смотрели тяжело, в какой-то отрешенности, точно, спрашивая об этих бумажках, об отношении к ним, он был занят совсем другим. Янов не успел ничего ответить, как Прончук весь собрался, вытянувшись и прижав длинноватые руки по швам:

— Разрешите мне, товарищ Сталин? Я отвечаю непосредственно за этот участок. — Скорее неосознанно, автоматически Сталин повел рукой с зажатой в кулаке трубкой, и Прончук сказал: — В нашей сводке все правильно, товарищ Сталин, не только в тысячах и сотнях единиц, но и в десятках.

— Вы уверены… абсолютно? — сухо спросил Сталин, но вместе как бы с оживлением, интересом, которые чуть проклюнулись через преграду забот, видно занимавших его. Но в сухости, напряжении голоса теперь заметно проявился акцент.

— Уверен, товарищ Сталин.

— Значит, командующий фронтом врет?

Прончук молчал, не находя, что ответить, или, возможно, не желая. Воцарилось сторожкое, грозное молчание, трудно было предположить, чем все кончится. Но Сталин поднес трубку к губам, пыхнул жиденькой струйкой дыма и, повернув голову вполоборота к членам Политбюро, сказал с удивившим всех спокойствием:

— Что ж, товарищ Прончук уверен до десятков единиц… Будет, по-моему, правильно послать его на месте разобраться с фактами. Помощников дадим из Ставки.

Да, тогда Глеб Сергеевич доказал свою правоту: две недели лазил по артскладам соединений и частей, по передовым — там уже успели все рассредоточить и распределить. Тогда был жестокий приказ, виновным досталось за дезинформацию Ставки.

По болезни ушел Глеб Сергеевич в отставку, а потом, уже на отдыхе, случился инсульт — отнялись язык, левая половина тела, недвижным пластом отлежал больше года. Навещал его Янов еще в прошлом году, сиживал у постели, но то был живой безмолвный труп, только в глазах оставалось какое-то движение мысли, и случалось, из них скатывались две-три слезинки…

Янов вновь разволновался, подрагивали в руках и ногах какие-то тоненькие жилки, неприятная расслабленность вступила в тело, горло пересохло, подступало першение, и он сдерживался, чтоб не раскашляться, не нарушить тягучую кладбищенскую тишину, усугубленную зноем и духотой. От цветов, венков, разморенной земли сладковатый удушливый запах, не растекавшийся в безветрии, был одуряюще густ. Янов почувствовал точно легкое головокружение и повернулся, пошел по дорожке, хрустевшей сухо и раздражающе свежепосыпанным песком, шел, не надевая шляпы. Он не вспомнил о ней даже и тогда, когда оказался за кладбищем, пройдя ворота и медленно двигаясь по асфальту к машине; шляпа была в руке, непокрытую голову с узкой скобочкой волос солнце жгло немилосердно, но и этого Янов не замечал, не замечал он и людей, редких прохожих у Новодевичьего, оглядывавшихся в недоумении: почему человек давно покинул кладбище, а шляпу не надевает?

В машине, когда Янов вновь сел на заднее сиденье, Порфирьич со строгостью сказал:

— Зря, Дмитрий Николаевич, шляпу-то в руке! Тепловой удар, не ровен час…

Янов, в том прежнем забытьи еще не восприняв сознанием того, что сказал Порфирьич, лишь уловив, что он сказал о шляпе, надел ее, откинулся на спинку сиденья, покрытого темным чехлом. И хотя машина тронулась, в открытый проем передней дверцы, где восседал Порфирьич, врывался воздух и напористой струей завихрился тут, у заднего сиденья, Янов по-прежнему испытывал удушье. Вялыми пальцами расстегнул воротник — показалось, стало чуть легче.

Все, что происходило с ним в этом маленьком мирке, ограниченном машиной, воспринималось им подсознательно, как какой-то второй план, притушенный и приглушенный, а перед прикрытыми же глазами, перед мысленным взором он видел то, что возникло еще там, на кладбище: Янов вновь стоял в том знакомом кабинете Верховного, но теперь уже была другая обстановка — он был вызван один. И уже присутствовало не трое, а пятеро членов Политбюро, и Верховный не в форме, а в обычном защитном френче с отложным воротником, в темно-серых брюках, заправленных как бы в одни и те же, привычные по многим годам, сапоги. Когда Янов, видя его в этом штатском одеянии, доложил не по всей строгости военного ритуала, а просто: «Товарищ Сталин, прибыл по вашему вызову», Верховный, подойдя в тишине к Янову и остановившись шагах в двух, глядя колюче, не мигая, жестко сказал:

— Значит, одобрили недоработанный образец оружия? Так?

И вдруг правая рука его вздернулась на уровень яновского подбородка, указательный палец, полуразогнувшись, заходил маятником — Верховный погрозил Янову. Потом, раза два в молчаливой сосредоточенности пройдясь вдоль стола к переднему углу кабинета, он вновь возвращался и, остановившись и так же пронзительно глядя на Янова, снова молча грозил и опять поворачивался, уходил в угол.