Битва

Он, Бородин, сказал это тогда на легкой философско-минорной ноте, точно желая подчеркнуть полемичность, неоднозначность возможного решения: я так вижу, так предлагаю, я, если хотите, на том стою, но вы должны понимать…

Что ж теперь, перебрав в памяти весь диалог в деталях, до мельчайших подробностей, до оттенков голоса, взглядов, до еле приметных ответных движений, он с удовлетворением, уже привычно, уверенно затормаживая остаточную взбудораженность, подумал: «Не-ет, все, выходит, аккуратно, не погрешил против правила, нет!»

Теперь, когда все, казалось, встало на свои места, когда пришло осознание, подкрепленное анализом и логикой, что не погрешил, он даже остановился возле стола, точно в удивлении, еще как бы не веря явившемуся выводу, побарабанил рассеянно пальцами по столу, усмехнулся: «А он смешон и наивен с этой постоянной и навязчивой идеей государственных интересов, высоких материй, с поиском ответов: зачем, ради чего?.. Стареет! Потому что стареть — не значит утратить только физическую силу, не значит! Другой и в молодом возрасте безнадежно стар. Вот так! Навязчивость идей тоже признак…» Оборвал себя, не то чтобы испугавшись крамольных мыслей — просто не хотелось об этом дальше думать.

Автоматически присев к столу, еще находясь всеми помыслами, всем существом в том разговоре в кабинете министра — пусть и не было уже прежней взбудораженности, она улеглась, — думая о том, что все в их диалоге вышло аккуратно, Бородин, однако, почувствовал, как под сердцем слабо шевельнулось неосознанное беспокойство… Откуда оно?

Он отмахнулся, подумав: так, верно, ерунда какая-то; через минуту мысли его переключились на другое — вспомнил о Горанине. Вместе учились, правда, Горанин шел на курс раньше, дружба их не связывала ни в те студенческие годы, ни позднее, тем более что пути их после института сразу же и разошлись, не соприкасались потом даже в малом: Горанин получил назначение в Испытательную лабораторию реактивных двигателей, или просто в ЛИРД, а он, Бородин, на авиазавод — «толкать», как у них это называлось, практику. Там, в ЛИРДе, у Горанина что-то было в те ежовские времена, краем уха Бородин слышал, будто бы даже как-то связанное с Бутаковым Борисом Силычем.

С Борисом Силычем Бутаковым… Беспокойство опять шевельнулось у Бородина, и тотчас открылось: да Звягинцев же помянул его, помянул! «Глупость. Нонсенс, как сказал бы Борис Силыч Бутаков…»А почему его не было? Он же приглашался на совет? Почему не пришел? Заболел?..

Вопросы эти, неожиданно всплывшие, подогрели беспокойство, и Бородин наконец нажал рычажок селектора, услышав бойкий голосок секретарши, попросил навести справки — не болен ли Борис Силыч?

— Только так, поаккуратней, — добавил Бородин, понизив голос.

— Понимаю, Виктор Викторович, — с готовностью ответила секретарша.

А через три минуты — Бородину даже почудилось, будто минуло и того меньше, — она, явившись, доложила: нет, не болен Бутаков, у себя, в Академии наук. Поблагодарив секретаршу, Бородин с внезапной тоскливостью подумал: «Значит, неспроста не явился старый лис! А вот причина?..»

Он сидел в задумчивости, утратив реальное представление о времени — долго ли пробыл в таком состоянии, — и когда вновь увидел секретаршу, в первый момент даже не понял: уходила она после сообщения о Бутакове или же еще не успела? Он внутренне встрепенулся и лишь теперь понял: она от двери, прикрыв ее за собой, говорила предусмотрительно негромко:

— К вам Умнов Сергей Александрович…

— Умнов? — вырвалось у Бородина, но он тут же пригасил удивление.

— Не в себе какой-то, Виктор Викторович, расстроенный…

— Давайте! И… расстроенного.

Он сказал уже обычно, спокойно, даже с налетом иронии, и в те короткие секунды, пока секретарша вышла в приемную и вслед за тем в дверях появился Умнов, Бородин поморщился: не вовремя и не к месту этот приход. Припомнил, что именно он дал такое распоряжение канцелярии — послать «дипломатичную» телефонограмму: приедет — ладно, а нет — еще лучше. «Что ж, посмотрим, с чем ты приехал!..»

— А, прошу! Прошу, Сергей Александрович! — И встал и пошел навстречу, оглядывая с прищуром его загорелое, круто-чайного цвета, но хмурое, опалое, быть может от бессонницы, лицо, загар которого еще больше подчеркивала белая рубашка с неброским серым, под цвет костюма, галстуком. «Что ж, ничего не вижу и не знаю — ни вашего расстройства, ни настроения…» И Бородин с готовностью энергично сжал руку Умнова. — Значит, в Москве? С приездом!

— Первый раз так приезжаю… И вызов, и не вызов.

— Э, не в этом дело! — с видимой веселостью подхватил Бородин, полуобнимая Умнова и увлекая к креслам. — Не в формальности дело, приехал, и все тут.

Усадил в кресло у низенького столика, сел и сам, облокотившись на полированную гладь, склонившись, как бы в доверительности, в сторону Умнова, приветливо взглянул.

— А что, шантарский климат, вижу, на пользу! И загар, и здоровье… Не ошибаюсь?