Битва

Впрочем, его не занимало не только то, почему так называлась тюрьма, но перестало интересовать и все окружающее: несколько дней уже он сидел в отдельной камере с затхлым, удушливым воздухом, но и это отмечал лишь в первую минуту, когда возвращался с допросов, потом он мерил заведенно, вперед-назад, шагами гулкий пол и думал: «Как? Как могло случиться, что — в тюрьме, в одиночной камере? Ты, Бутаков, — в ка-ме-ре! Враг народа, работающий со шпионскими целями в пользу иностранной державы… Какая глупость! Какая чушь! Чушь! Чушь!» Но сколько ни кричи, ни надрывайся, ни мучай себя вопросами, сколько ни повторяй такое вслух на допросах, — выходит, это не понимается и не принимается; от тебя требуют признания, настойчиво, с фанатичной неотступностью, с жестокой продуманностью, то и дело вызывая на допросы, поднимая по нескольку раз днем и ночью, с тупой прямотой ставя один и тот же вопрос: «Ну что, одумались? Готовы признаться?»

И он, устав в конце концов произносить в ответ банальную фразу: «Мне нечего одумываться и не в чем признаваться», тоже в тупой упрямости, не повторяя этой фразы, смотрел на следователя, и в загрубелом, слабо тлеющем сознании всплескивалось только одно: «Неужели он верит? Неужели верит?» До странности назойливо и неодолимо позднее именно единственный этот вопрос занимал Бутакова — верит ли, верит ли сам следователь в те обвинения, которые зачитал ему на первом допросе?

Следователь был моложав, аккуратен, в серой коверкотовой гимнастерке, с короткой, под «ежик», прической, от него пахло папиросами и одеколоном «В полет», — возможно, он только что явился из парикмахерской. В сумрачной строгости глядя темно-коричневыми глазами на Бутакова, стараясь не сморгнуть темными и длинными ресницами — Бутакову пришло в голову, что в миру он, должно быть, ходок по женщинам, — следователь равнодушно задавал вопрос за вопросом: где был такого-то числа, с кем встречался, о чем говорил, кто при этом еще присутствовал?.. Бутаков терялся: в памяти вытравились многие встречи, они были деловыми, связанными с испытаниями, однако следователь приходил на помощь, напоминал фамилии людей, место и время встречи. И Бутаков, удивляясь его осведомленности, соглашался, хотя кое-какие из упоминавшихся следователем встреч он вовсе забыл, теперь уже не знал, были ли они в действительности, но они могли быть — следователь уверенно называл известных Бутакову военных и ученых. Потом пошло уже невероятное: «На какую разведку работал К.?», «В интересах Германии или Японии шпионил ваш коллега Д.?»

В какое-то время Бутаков с неумолимостью понял, что круг замкнулся, замкнулся поразительно нелепо: да, он вел разговоры с людьми, которых называл следователь, он не мог не вести таких разговоров, потому что был с теми людьми связан служебными узами, одним делом, и люди те — шпионы, враги народа, они арестованы, сознались, — значит, кто же… он? Кто он, Бутаков?.. Что-то словно соскочило внутри у Бутакова — какая-то защелка, крючок, — и то единственное, что всплескивалось в его сознании все острее и настойчивее, вдруг прорвалось наружу, и Бутаков неожиданно для себя спросил:

— Скажите, вы сами-то верите, что я шпион, враг?

Следователь остолбенел, лицо его с легким налетом усталости и минорности мгновенно исказилось, но, верно, он овладел собой, глядя прямо и жестко, тоже спросил:

— А чем вы докажете, что не так? Вы общались, были в тесной связи с врагами — вам о них уже известно…

— Но есть же коллектив ЛИРДа, товарищи по работе! Людям надо верить.

Три дня после этого Бутакова не водили подземным коридором на допрос, на четвертый он вновь предстал перед следователем, тот кивнул на стул, прохаживаясь, — поскрипывал новенький кожаный ремень с портупеей на коверкотовой гимнастерке, стрелками заглаженной вниз от накладных карманов.

— Вам известна фамилия Горанин? Вместе учились в университете, вместе работали?

— Да, близкий товарищ, друг…

— Он тоже подтверждает, что близкий… А вот его свидетельские показания. — Следователь, подходя к столу, лишь самую малость приподнял листок, будто с какой-то слабо скрываемой брезгливостью, стал читать: — «Вопрос: «Вы сказали, что давно знаете Бутакова, учились с ним, работали, были товарищами, даже друзьями, и, значит, действительно хорошо его знаете?» Ответ: «Достаточно, по-моему». Вопрос: «Могли бы вы подтвердить, что Бутаков не занимался выдачей государственных секретов иностранным разведкам, не вступал и не мог вступать по своим убеждениям — а вы их, надеемся, знаете — в преступную связь с врагами народа?» Ответ: «Нет, товарищ следователь, я не могу ответить на этот вопрос! Не могу, как вы понимаете, утвердительно… Мой дядя по матери — красный латышский стрелок, и для меня революционная бдительность — первая заповедь…» — Перестав читать, следователь положил листок перед Бутаковым. — Надеюсь, подпись Горанина знаете, не забыли? Показания подлинные.