Битва

Все здесь, на этом пути, до каждой мелочи знакомо Борису Силычу: цепочки лип, высаженных многие годы тому назад, когда набережную только застраивали, — ветер теперь раскачивал, рвал ветви; редко, тускло, будто бельма, проступали среди крон незажженные светильники; давно уже сломали тот приземистый дом с облезлой краснокирпичной стеной, треснувшей посередине, и уже не отдельные редкие дома торчали на набережной, словно плоские гигантские зубы, — в плотный ряд сбились многоэтажные хоромины, ряд изгибался дугой, повторяя в точности колено реки.

Да, Борис Силыч все окружающее воспринимал чисто умозрительно — его воображение взяли в полон события столь далекие, столь остро и отчетливо высеченные сейчас памятью, что ему казалось, будто он был не в этом, сегодняшнем дне, а в той давней череде дней горьких и трагических, и он, Борис Силыч, не замечал всего, что сейчас творилось вокруг него, шагавшего в эту непогодь по набережной Москвы-реки.

…Его, руководителя сектора в лаборатории испытаний реактивного движения, пригласил к себе профессор Солодин. Ничего в том не было особенного — такие приглашения случались на дню не раз, — и Бутаков, подумав, что вызов все же ненадолго, скоро вернется назад, оставил на рабочем месте чертежи, тетради, папку, сказав сотрудникам, чтоб готовили опыт без него. Да, он полагал, что тотчас вернется: профессору Солодину известно, какой архиважный эксперимент готовился в секторе, — значит, попусту, без особой надобности, задерживать не станет. Впрочем, если бы Бутаков оказался настроенным покритичнее или чуточку подозрительнее, то в ту минуту от него бы не скрылась, пожалуй, немаловажная деталь. Бутаков было заикнулся, нельзя ли отложить на время его приход — идет подготовка опыта; профессор Солодин как-то странно, чужим голосом, ответил:

— Не знаю… Не знаю, как все еще будет! — Но тут же с непохожей на него властностью сказал: — Нет-нет, прошу немедленно!

В теской комнатке научного руководителя ЛИРДа, как они звали свою лабораторию по начальным буквам слов, составляющих ее полное наименование, кроме профессора Солодина, седого, с бородкой клинышком, оказались трое незнакомых, молодых и дюжих. Двое из них сидели перед Солодиным с отрешенно-непроницаемыми лицами, третий стоял у ближнего к двери окна, точно его занимало что-то в захламленном тесном дворике. И опять Бутаков, которому мало было дела до этих посторонних людей, думая лишь о том, что сейчас попробует быстрее «свернуть вызов» и отправиться назад к себе, не отметил, что у этого третьего, возле окна, темный пиджак сзади на бедре встопорщился, верно от пистолета.

У Солодина сухощавое лицо почему-то без кровинки, белое — одного тона с бородкой и волосами. И когда, поздоровавшись, Бутаков шагнул от двери, профессор как-то странно глотнул ртом, будто ему не хватало воздуху, и те двое, сидевшие бесстрастно, поднялись, а третий шагнул от окна и оказался как раз позади Бутакова — все рослые, мускулистые. У Бутакова шевельнулась запоздалая тревога, он непроизвольно оглянулся, и правый, скуластый, с серыми глазами, сказал негромко, но твердо:

— Вы арестованы.

Похолодев, Бутаков в каком-то отчаянии подумал: нет-нет, тут ошибка или… шутка! Вновь крутнул головой, как бы желая укрепиться в спасительно явившейся мысли, но люди в темных костюмах стояли перед ним непроницаемо, и Бутаков повернулся к Солодину и увидел: бородка того судорожно затряслась, склонилась безвольно голова…

Бутаков почувствовал странное спокойствие, будто ему дали медвежью дозу неведомого лекарства, которое в один миг сняло, заглушило его эмоции, нервы очистились от наносного, обрели как бы первозданные свойства. Он не подумал ни о жене, ни о дочери, ни о том даже, что бы все это могло означать, за что и почему он арестован, какие последствия его ждут; в кем жило ощущение, что все происходящее несерьезно, случилось понарошку, будто сон: проснется — и все развеется, улетучится. В самом деле, его, Бутакова, — арестовали?! И он, в твердой вере, что недоразумение снимется, через час-другой он снова будет в своей лаборатории, сказал:

— Должен, товарищи, убрать в сейф документы, папку. И распорядиться об эксперименте… Надеюсь, это можно сделать?

В серых глазах скуластого, казалось простых и добрых, перелился внезапный жесткий холодок:

— Не беспокойтесь! Сделают… другие. Прошу на выход. И главное, не вздумайте… — Он выразительно повел рукой назад к бедру.

Он точно не знал, куда его привезли, лишь после, позднее, услышал, что его поместили во «внутреннюю тюрьму», но что это обозначало, почему она так называлась, не представлял.