Битва

Он же грустно улыбался, думая над превратностями судьбы: «Ну что, инженер-майор, испытатель Гладышев, соломенный холостяк? Крутишь головы молоденьким медичкам? Скажешь, ни при чем, не виноват? Шалишь! Дожил! Ей же хочется, чтобы ты влюбился в нее, и она думает, дело идет к этому. А ведь и ты когда-то считал — тебя любят, вернее, полюбят…»

У него было здесь, в госпитале, достаточно времени для размышлений, и он медленно, с тщательной скрупулезностью, будто детектив, распутывающий непосильно сложное, путаное дело, анализировал свою жизнь, эти последние годы: ему все представлялось, в нем теплилась вера — и там, в далеком теперь, как сон, Егоровске, и позднее в академии, и после тут, в Шантарске, — что все еще изменится, случится чудо.

Странное ощущение испытывал Гладышев. Он сознавал: Маргарита могла навлечь на себя его жгучую, злую ненависть, испепеляющее его душу ожесточение — он думал об этом, и это было бы, пожалуй, естественным, оправданным, — но, даже стараясь вызвать в себе хоть в какой-то мере, пусть в малой, такое отношение к ней, он, однако, чувствовал совершенно обратное, она представала кристально чистой в своей любви к Фурашову.

К тому же отношение Гладышева к Фурашову определялось не тем непреложным фактом, что они столкнулись на одном пути, на одной стежке, вернее, он, Фурашов, встал стеной, неодолимым препятствием, — нет, у Гладышева оно складывалось через Маргариту, через отношение Фурашова к ней. Гладышев сознавал эту странность, но ничего поделать не мог — она существовала в нем, эта незримая призма, она определяла закостенелую холодность, утвердившуюся в душе Гладышева к Фурашову: как тот мог оставаться глухим, безучастным к этой женщине?..

В день, когда Гладышева с товарищами «санитарка» привезла с испытательной площадки в Шантарск и их троих, хоть они и протестовали — что, мол, могут и сами, на своих ногах, — внесли на носилках в госпиталь, встреча вышла неожиданной: в прохладный вестибюль с колоннами высыпали больные в коричневых пижамах и халатах, медицинские сестры, врачи в белом. Гладышева тошнило, позывы рвоты подступали и откатывались, в чумной голове, будто его оглушили поленом, шумело, сознание путалось, мутилось, и в нем все же мелькнуло остро и щемяще-радостно: «А вдруг Маргарита тут, среди людей, она все видит?» Он ощутил волнение, оно, будто упрямый росток, пробилось сквозь донимавшую и изнуряющую тошноту: а если в самом деле она видит его, если теперь придется встретиться?! Он даже крутнул головой, желая и в то же время боясь встретиться с ее взглядом, ее глазами, но все было расплывчато, нечетко, и врач, шагавший рядом у носилок, предупредительно склонился с озабоченным лицом:

— Вам нельзя. Пожалуйста, лежите спокойно.

Встреча с Милосердовой произошла, когда он ее не ждал: их успели уложить в палате, подвели кислородную систему. Чистая постель слегка отдавала мылом и влагой. Гладышев лежал под одеялом, закрыв глаза, и сначала не увидел, а почувствовал — явилась она… Еще не разомкнув век, он понял, что Милосердова остановилась в дверях палаты, словно в секундной нерешительности — входить или нет? Он открыл глаза.

У двери, уже войдя в палату, она стояла в халате, из-под крахмальной шапочки виднелись бронзово-рыжие волосы, тщательно заправленные со лба и с висков. Позади нее, выступая сбоку, остановилась чернявая смуглолицая сестра, верхнюю губу ее обезобразил неровный шрам. Гладышев позднее, перейдя в отделение, узнал, что звали ее Катей. В руке Милосердова держала белый медицинский чемоданчик.

— Ну, дорогие товарищи, — негромко и чуть глуховато, должно быть из-за дефекта, из-за «заячьей губы», сказала чернявая молодая сестра, — сейчас, пожалуйста, будем брать кровь. — И заглянула в картотеку: — Начнем с вас, Валерий Павлович Гладышев.

И быть может, оттого, что ждал эту встречу раньше, еще там, в вестибюле, и беспокойство, взбудораженность успели улечься, Гладышев теперь с каким-то слабым, родившимся в нем весельем глядел, не спуская глаз, пока Милосердова подходила к кровати, неся чемоданчик с инструментами, пробирками.

— Валерий Павлович, как же вы? Как? — Голос ее дрожал, выдавая неподдельную озабоченность и тревогу.

Секунду она помедлила, словно соображая, куда поставить чемоданчик. Гладышев видел, что секунда эта ей нужна была, чтобы взять себя в руки, и она выигрывала ее — неторопливо поставила чемоданчик на прикроватную тумбочку, медленно раскрыла его. Возможно, она хотела оценить его реакцию, его поведение и, значит, подготовиться, понять, как, в свою очередь, повести себя.

Он выдернул незабинтованной рукой резиновые трубки кислородной системы.

— Здравствуйте, Маргарита Алексеевна, — сказал Гладышев вполне ровно, радуясь и этому своему спокойствию, и ее тревожности и стараясь улыбнуться темным, горевшим, в ожоговых ссадинах лицом. Она ответила негромко, стояла совсем близко у кровати, смотрела пристально, с жалостью и вниманием, спросила совсем по-детски, с изумлением:

— Вам больно? Как же все-таки?..