Битва

— Там никого нет. Приехали дочери Алексея Васильевича, ушли, кажется, на пляж.

Пляж был за «нулевым кварталом», за увалами, поросшими кочками чия, и Гладышев вскоре уже оказался там, не замечая даже, что взмок, обливался потом от быстрой ходьбы и полуденной духоты. На песчаной прибрежной полосе народу было немного — еще издали без труда у самых кочек чия, наступавшего на берег, Гладышев увидел три женские в цветных купальниках фигурки; на носах, предохраняя их от лучей, белели лепестки бумажек.

Утопая в текучем пересохшем песке, хрустевшем под ботинками, Гладышев был уже близко, различал отчетливо каждую и догадался, что повыше всех лежала как раз Рената Николаевна, головой у самой кочки, тщетно, должно быть, стараясь найти спасительную тень. Гладышев лишь в этот момент впервые тоскливо подумал: как все получится? Разговор с Ренатой Николаевной, как ему представлялось, будет и короткий и ясный, а вот девочек он не принял во внимание, не подумал, что они могут оказаться вместе. Но теперь уже было поздно что-либо менять, его уже заметили, возможно, почувствовали что-то — неудивительно: Гладышев шел прямо на них.

Он подумал, что лучше будет, если сделает вид, что не знает, вернее, не узнает дочерей Фурашова, просто подойдет, отзовет Ренату Николаевну и скажет коротко, всего одну фразу, предупредит ее… Взгляд его был устремлен лишь на Ренату Николаевну — та зашевелилась, приподнялась на бледных, незагорелых руках. Казалось, он, кроме них, ничего не заметил, и почему-то бледные до синевы, хрупкие ее руки шевельнули в нем теперь смутное и смешанное чувство жалости и неприязни, будто в них, бледных, хрупких, заключалось все зло, все несчастье, но оно, это чувство, внезапно и смягчило Гладышева, сгладило ту нервозность, которую он ощущал в себе, и оттого как бы спокойнее и увереннее теперь стала его решимость — он выдержит, преодолеет любые неожиданности. Вскользь отметил: Марина, прикрыв затылок махровым полотенцем, лежала на простыне вниз животом и, верно, дремала: голые ноги отливали сметанно-восковой желтизной и чистотой. Катя же, в шелковом платке, повязанном наглухо, приподнялась, с бумажным лепестком на носу, села на краю простыни; она смотрела на приближавшегося Гладышева, и строгое и напряженное ожидание отразилось на ее полном добром лице.

Он сделал вид, что не узнает девочек, прошел мимо, прямо к Ренате Николаевне. Та настороженно приподнялась, переломив худенькую костистую фигуру, отложила хрусткую пересохшую газету. Гладышев остановился всего в шаге от ее ног, полузасыпанных песком, сказал, стараясь быть спокойным:

— Рената Николаевна, я вас знаю еще по Егоровску, видел вас… — Он покосился на девочек, потому что вдруг понял: сказать, как хотел, о Фурашове ему трудно, выйдет резко, он сразу выдаст себя, и потому после паузы повторил: — Видел, хотя мы и не знакомы, и, однако, прошу вас, мне надо вам сказать…

Она как-то быстро, поспешно поднялась, с ожиданием и боязнью глядела на него, наклонилась, неизвестно зачем подняла отложенную газету. Теперь, когда она стояла, костистость и худоба ее казались не столь заметными, не столь разительными. С десяток метров они прошли молча. Задержав шаг первым, Гладышев в твердости и спокойствии сказал:

— Я понимаю, что дело ваше, вы можете и не послушаться моего совета в том, как вам строить отношения с Алексеем Васильевичем, с его дочерьми; повторяю, это ваше личное… — Он увидел, как дрогнуло ее суховатое чистое лицо, по коже пробежала мгновенная тень и оно посерело, утратило привлекательность. — Но я прошу, даже требую больше не являться к Маргарите Алексеевне Милосердовой, оставить ее в покое, избавить от незаслуженных обвинений, а значит, не позорить, не пачкать грязью. Знайте, она выше, чище, чем вам представляется! Извините!

Глаза ее расширились, бледные, обескровленные губы конвульсивно передергивались — она, должно быть, старалась держаться, выстоять. Гладышев уже хотел повернуться, уйти; она с дрожью выдавила:

— А какое… вы… собственно… право имеете?

— Имею, Рената Николаевна, поверьте, — с удивившей его самого вескостью сказал Гладышев. — Скажу: был бы счастлив, если бы она стала моей женой… Еще раз извините!

Он пошел от нее, унося в сердце и облегчение, и внезапную тяжесть, спиной ощущал морозец ее взгляда. Песок вдавливался, растекался под ногами…

— Не пугайтесь, простите, пожалуйста, — повторял Гладышев, стоя перед Милосердовой на деревянном порожке, видя ее явную растерянность и сам лишь теперь, в эту минуту, сознавая свою бестактность и оттого тоже смущаясь. — Нежданный гость… Не предупредил.

Видно, она все же сладила с растерянностью, отступила назад, за порог, придерживая дверь, сказала:

— Пожалуйста, Валерий Павлович… Заходите! — И, пропуская его перед собой, оживленнее, стараясь этим сгладить случившуюся заминку, продолжала: — Вы меня простите! Нежданно, верно. Вы же в госпитале, Валерий Павлович, и вдруг… Еще утром Катюша из вашего отделения заглядывала в лабораторию, я интересовалась. Нет, сказала, пока не выписывают…