Битва

— «Зачем вы говорите, что целовали землю, по которой я ходила? Меня надо убить. Я так утомилась! Отдохнуть бы… отдохнуть! Я — чайка… Не то. Я — актриса… Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле — все равно, играем мы на сцене или пишем — главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни.

— Вы нашли свою дорогу, вы знаете, куда идете, а я все еще ношусь в хаосе грез и образов, не зная, для чего и кому это нужно. Я не верую и не знаю, в чем мое призвание.

— Тс-с… Я пойду. Прощайте. Когда я стану большой актрисой, приезжайте взглянуть на меня. Обещаете? А теперь…

— Останьтесь, я дам вам поужинать…

— Нет, нет… Не провожайте, я сама дойду… Лошади мои близко… Значит, она привезла его с собою? Что ж, все равно. Когда увидите Тригорина, то не говорите ему ничего… Я люблю его. Я люблю его даже сильнее, чем прежде… Сюжет для небольшого рассказа… Люблю, люблю страстно, до отчаяния люблю. Хорошо было прежде, Костя! Помните? Какая ясная, теплая, радостная, чистая жизнь, какие чувства — чувства, похожие на нежные, изящные цветы!.. Помните?.. «Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом, — словом, все жизни, все жизни, все жизни, свершив печальный круг, угасли…»

Да, Милосердова повторяла слова вслед за Лидией Ксаверьевной, вернее, за Ниной Заречной, в эту минуту остро возбужденной и вместе просветленной, открыто, со счастливой болью исповедующейся в своем падении и своей любви, и вслед за Треплевым, болезненно униженным, печальным и горьким, неотвратимо идущим к своему краху, к тому выстрелу, который скоро, через минуту-другую, оборвет его жизнь; она повторяла эти слова, и они в груди Милосердовой отдавались набатными ударами, подступали к самому горлу, перекипали, бурлили, вызывая першение, щекотность; ей хотелось смеяться и плакать, вылить со смехом теплые, счастливые, облегчающие слезы, но что-то неведомое сдерживало ее, будто какие-то внутренние натянутые вожжи. Она в трепете, страхе ждала тех последних чудовищно спокойных, равнодушных, даже буднично-циничных слов, какие скажет, перелистывая журнал и толкуя о какой-то статье, Дровосеков, вернее, врач Дорн, — скажет так, между прочим, как о безделице, только тоном ниже, чем говорил о статье, чтоб не слышали там, за веселым игорным столом: «Уведите отсюда куда-нибудь Ирину Николаевну. Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился…»

Много раз, почти на всех репетициях, она слышала и видела, сколь спокойно, равнодушно, как о пустяке, который вынужден сообщить, полковник запаса Дровосеков произносил привычное свое: «Так и есть. Лопнула склянка с эфиром» — и тут же, как ни в чем не бывало, напевал: «Я вновь перед тобою стою очарован…» И каждый раз в Милосердовой что-то отрывалось со скрежетом, с ножевой болью, и она плакала навзрыд, плакала не только по Маше Шамраевой, по ее безвозвратно погибшей любви, но и по чему-то своему, бесконечно близкому, дорогому, по утратам, несбывшимся надеждам, и было так естественно и так неожиданно, что там, за игорным столом, ничего не подозревавшие еще о гибели Кости люди застывали в немой сцене в недоумении и ошеломленности. Но теперь, в эту минуту, какое-то неизвестное ей доселе чутье подсказывало: должно произойти что-то такое, особенное, но что — это оставалось тревожной загадкой, леденившей грудь, и Милосердова, не шелохнувшись, будто окаменев, стояла за кулисами в ожидании того момента, когда она выйдет вместе с другими актерами туда, на веранду, где уже не будет ни Заречной, ни Треплева, и лишь одна она, Маша Шамраева, догадается по поведению Дорна о разыгравшейся человеческой трагедии…