Битва

Телефонный звонок, как ни заняты были гости разговорами, слышали, оказывается, все, даже дочери, бегавшие с посудой на кухню; к Фурашову тотчас повернулись, встретили его появление молчаливыми вопросами, и он, сознавая, что под этими взглядами не имеет права промолчать, сказал, стараясь, чтоб вышло как можно обыденнее, проще:

— Дела. Завтра в Москву.

Однако умудренным, поднаторевшим в жизни Моренову и Валееву не эти слова, а вид Фурашова, да и, возможно, Коськина-Рюмина, сказал больше: они как-то примолкли, сознавая, что за коротким ответом крылось нечто серьезное. А встретившись со взглядом Умнова, Фурашов отметил, как тот повел бровями чуть в сторону, словно давая понять, что не только догадывается, но и знает точно, о чем речь.

Чай пили довольно торопливо, хотя Фурашов и дочери усиленно и радушно угощали: звонок Бондарина и сообщение об отъезде хозяина в Москву закономерно внесли в застолье свою логическую поправку.

Расходились дружно. Валееву и Моренову перед уходом Фурашов успел шепнуть, чтоб были в штабе в восемь, и они оба понимающе кивнули.

Оказалось, что в последнюю минуту Коськин-Рюмин оставил свои книжки на подоконнике, и Фурашов пошел за ними. Катя как-то проворно юркнула в комнату вслед за отцом, краснея, полушепотом сказала:

— Папочка! Маргарита Алексеевна уходит…

Он удивленно взглянул на нее: вид у Кати был решительный, даже непривычно воинственный, точно она говорила не о Маргарите Алексеевне, а требовала какого-то отношения к себе, стояла за себя.

Ничего не ответив, он пошел из комнаты, чувствуя, как теплота, благодарность к дочерям захлестнули его. Оделся по всей форме — надел светлую тужурку, висевшую на вешалке, светлую, в тон, фуражку с золотым шнуром над козырьком, сказал с хорошей веселостью, громко, чтоб слышали не только дочери, но и замешкавшиеся на лестничной площадке гости:

— Провожу вас, Маргарита Алексеевна!

До «нулевого квартала» шли почти на ощупь, по мягкой подушчатой пыли, осевшей к ночи. Чернотой, сплошным пологом туч затянуло небо, оно, казалось, было совсем низко, над самой головой, давило душно-томительной, напряженной тишиной. Говорили сдержанно, с затяжными паузами, и главным образом о Кате и Марине, — Фурашов сознавал, что пришла пора сказать сокровенное и важное, но какая-то внутренняя скованность — не перед грозой ли? — точно запечатала его, и он не мог преодолеть, сломить свое состояние. Рядом Маргарита Алексеевна — в темноте он не видел, но слышал — вся была тоже напряжена, сжата, шла машинально, казалось лишь по необходимости. В какие-то моменты в глухом безмолвии, окружавшим их, Фурашов слышал ее сдавленное дыхание, ощущал волнующую теплоту, смешанную с нерезким запахом духов, голос его звучал глуше, и преграда внутри его, как ему казалось, становилась все более трудной, непреодолимой.

Она наконец остановилась:

— Пришли… Вот дом, Алексей Васильевич.

Он слышал теперь, как она дышала толчками, и сердце ее под шерстяным платьем тоже, казалось, билось короткими импульсами-толчками.

— Завтра улетаю в Москву, Маргарита Алексеевна, — сказал он, преодолевая внутреннее сопротивление. — А потом и дальше… Возможно, на месяц или больше. Был бы рад, если бы вы с дочерьми…

И умолк. Стало стыдно: получалась какая-то ерунда — вроде просил приглядеть за дочерьми, быть им нянькой, а ведь другое надо было сказать.

На взрыве, высоком всплеске, точно внутри у Милосердовой внезапно прорвало сдержанность и сдавленность, она вдруг воскликнула:

— Да боже мой! Все сделаю! Все! Не беспокойтесь! — И, верно осознав неестественность своего голоса, своего порыва, сказала, крепясь, с дрожью: — Знаете же, Алексей Васильевич…

В ушах Фурашова звенело от стыда, и он, подумав, что все получается по-детски, ломая свою скованность, в темноте найдя дрожащую руку Милосердовой, сказал:

— Я прошу вас простить меня и подумать, Маргарита Алексеевна, за это время… Прошу вас стать моей женой.

Она тихо, упавшим голосом, словно в невменяемости, потерянности, прошептала:

— Столько ждать… и так сразу? Столько ждать…

Вдруг она вздрогнула, болезненный стон вырвался из ее груди, горячие градины брызнули на руку Фурашова; она бросилась прочь — в темноте, удаляясь, затихали ее шаги. Верно, уже возле крыльца домика она обернулась, крикнула сквозь слезы озабоченно:

— Идите домой, Алексей Васильевич! Сейчас гроза начнется, прошу вас… До свидания!

Он услышал, как скрипнуло крыльцо, скрипнула торопливо на петлях входная дверь.

После грозы, бушевавшей над полигоном всю ночь и затихшей, уползшей за горизонт, точно обессиленный зверь, лишь перед самым рассветом, ранним здесь, в степи, солнце засверкало над Шантарском с еще большим рвением и к отлету Фурашова, хотя было лишь девять утра, набрало силу, степь взялась маревом, дымилась тлеющей головней.

Поднявшись на верхнюю площадку трапа, Фурашов обернулся, еще раз окинул взглядом людей, стоявших внизу, на летном поле, чуть впереди времянки-будки стартового пункта, и с растроганностью, прилившей к груди, взмахнул рукой.