Битва

Вагон со света нырнул в черный провал тоннеля — сейчас будет станция «Фили», — и Милосердова вспомнила, как на днях ее разыскал бывший муж, теперь уже майор. Он сначала прислал телеграмму на общежитие, в котором она жила, учась на курсах медицинских лаборантов; в телеграмме не было слова «встречай», лишь только «приезжаю» да номер поезда, но она поняла эту маленькую хитрость: если, мол, захочет, придет, встретит. На вокзал она не поехала, не встретила, даже хотела уйти из общежития на весь вечер — поезд прибывал как раз перед вечером, — но подруги по комнате отговорили ее: неловко, человек приезжает, как-никак бывший муж. Она, конечно, догадывалась: подруг разбирало, скорее, простое любопытство, хотелось посмотреть, какой он, бывший ее муж, и она осталась, однако не из-за просьб подруг, а подумав: скажет Милосердову, чтоб больше никогда не тревожил, не искал ее. Кое-что даже купила к столу, к чаю — конфет, печенья, — но когда он явился с букетом, видно купленным у вокзала, безвкусно составленным из разных цветов, отороченным веточками папоротника и перевязанным белыми нитками, Милосердова не приняла букет, сделав вид, что не заметила, когда он протянул его, и после не выставила из купленного ничего: еще подумает, ждала, будет питать какую-то надежду. Отметила: Милосердов, став майором, выглядел солиднее, рыжеватые волосы больше поредели, все так же мокро блестели, а подсечина на затылке проступила резче. Будто между прочим, он сказал, что явился не без предупреждения — телеграмму послал, — и она поняла, что он тем самым хотел узнать, получила она телеграмму или нет, и ответила — получила. Он потемнел, заметно сник; возможно, у него до этого еще теплилась спасительная мысль: не дошла телеграмма, потому Маргарита не встретила его. Но, верно взяв себя в руки, он пригласил ее в ресторан поужинать. Маргарита отказалась, предложила погулять, так и сказала: «Лучше погуляем» — сказала, чтоб не убивать его окончательно перед подругами, на языке же крутилось другое: «Провожу немного, а там — поезжай, откуда приехал…»

На улице он стал говорить, что порвал с клубной суетой, перешел на более солидную работу, но она никак не отреагировала и, чтобы поставить все точки сразу, сказала, что просит ее не беспокоить, что такие встречи им ни к чему… Она не смотрела на него, лишь чувствовала, как он шел рядом тяжело, сгорбившись, нахохлившись. Он долго молчал после ее слов, потом, верно желая ее уколоть, обидеть, спросил с ядовитой усмешливой интонацией:

— На кого же делаешь ставку — на Гладышева или Фурашова?

Остановившись — у нее тотчас созрело решение: дальше нечего идти и не о чем говорить, — она смотрела на него в полутьме совершенно отчужденно: на лице Милосердова — приклеенная кривенькая улыбка… Хотела оборвать, отрезать — мол, не его забота, — но внезапная странная подступила жалость, и, сломив свое желание, она сказала негромко, с горечью:

— Не поймешь ты, Вася… Не о чем нам говорить.

Пошла назад, к общежитию, не оглядываясь, остро напрягая слух, — чего доброго, догонит, пойдет за ней, — но Милосердов не пошел, остался на месте.

Он больше не появлялся, не беспокоил, но слова его, тот вопрос нет-нет да и всплывали, приходили на ум, и она сознавала, что правильно поступила, не ответив прямо, не унизившись, и именно то, что она не ответила на вопрос, как бы пропустила его мимо ушей, не выказала раздражения, злости, оказалось достоинством и ее силой.

Она, конечно, не хотела открываться ему, почему и зачем теперь в Москве, на этих курсах медиков-лаборантов, и что за эти месяцы после посещения полковника Моренова, поездки с ним в кадровое управление она разыскала не без труда, где жили дочери Фурашова, и уже несколько раз вот в такие же воскресные дни, приехав на станцию «Фили», подходила к пятиэтажному стандартному крупнопанельному дому, торцовые стены которого были окрашены коричневой краской. Дом прятался в глубине семейства таких же домов, и Милосердова всякий раз, подходя сюда, решительно говорила себе, что непременно зайдет, преодолеет в себе робость, но решимость тотчас покидала ее, какая-то слабость вступала в руки, ноги, и Милосердова лишь обходила дом, подолгу стояла, глядя то на окно, крайнее, на четвертом этаже, то на входную дверь подъезда — не пройдут ли  о н и… После уходила, ругая себя за малодушие, за робость, которую не могла в себе преодолеть.

На «Филях», когда поезд остановился и двери с шипением раздвинулись, ее буквально выдавили на асфальтовый перрон станции, прикрытый сверху волнистым беленым козырьком; здесь было не душно, свежо, потому что станция открытая, между козырьками над платформами зиял широкий проем, в нем голубело высокое и чистое небо, и Милосердова в плотном человеческом окружении теперь тоже заторопилась — ей бы увидеть, застать дома девочек…