Битва трех императоров. Наполеон, Россия и Европа. 1799 – 1805 гг.

Впрочем, какими бы мореходными и боевыми качествами ни отличались английские корабли, ясно было, что на них невозможно вступить в Париж и что англичане сделают все возможное для того, чтобы натолкнуть на Францию главные державы континента. С другой стороны, было очевидно, что для успешной борьбы на море Бонапарту потребуются далеко не только силы одного французского флота и ему придется волей-неволей пытаться расширить сферу своего влияния, получить новые военно-морские базы, новых моряков, новые ресурсы. Это, в свою очередь, с неизбежностью вызовет ответную реакцию, которая повлечет новые жесткие шаги Франции, которые приведут к еще большей конфронтации. Таким образом, раскаты залпов корабельных орудий, раздавшиеся в мае 1803 г., знаменовали собой начало не только войны на море, но и всеобщей континентальной войны. Поддержав амбиции английского правительства, Александр I и Семен Воронцов выпустили джинна из бутылки. Теперь остановить эскалацию войны было крайне сложно.

Интересно, как действия русского правительства в эти дни оценивал баварский посланник Ольри. Вот что он написал в письме от 19 апреля (1 мая) 1803 г.: «Никогда еще для России не было столь благоприятной и важной эпохи для того, чтобы оказать полезное влияние и сыграть роль, достойную этой державы, как в настоящий момент, когда несогласия Франции и Англии грозят снова разрушить европейский мир. Так как обе эти державы одинаково заинтересованы в том, чтобы не раздражать ее, то она одна могла бы твердым и энергическим вмешательством устранить угрозу и изменить положение, чтобы сохранить общественное спокойствие. Но, вместо того чтобы идти по этой дороге, на которую ей, по-видимому, указывают и забота о ее собственной славе, и ее главные интересы, вместо того чтобы смелой рукой взять руль среди настоящего кризиса, она своим вмешательством и непредусмотрительным образом действий, кажется, хочет дать нам ключ к своей слабости… А это забвение своих собственных интересов! Все знают то впечатление, которое произвела в Европе удивительная деятельность Павла I, и убеждение в силе его империи, которое он после себя оставил. Не было ничего проще, как пожать плоды этого посредством умной и ловкой политики»[220].

Правящие круги Англии вступили в войну с энтузиазмом. На заседании Палаты лордов 23 мая 1803 г. можно было слышать только крики войны. «Нужно наказать Францию!» – воскликнул герцог Кларенс, лорд Спенсер декларировал: «Без войны нельзя обойтись!» – а лорд Гренвиль, вторя ему, изрек: «Война – это сейчас необходимость».

Начало войны было отмечено также триумфальным возвращением в большую политику Уильяма Питта, непримиримого врага революционной и наполеоновской Франции. Гордо поднявшись на трибуну Палаты общин 24 мая, уверенный в своей правоте Питт произнес: «Бонапарт захватил всю власть во Франции, разрушая мир жидким пламенем якобинских принципов». Он требовал войны до победного конца, и его поддержало большинство депутатов. Впрочем, были и те, кто не разделял воинственной эйфории. Голосом, поднявшимся в защиту мира, был голос лидера оппозиции Фокса: «Неужели любой успех Франции во внешней или внутренней политике, ее торговля, ее промышленность должны быть причиной войны и оскорблением для нас!» Интересно, что Фоксу аплодировали, так как он был прекрасным оратором. Однако 367 депутатов высказались за войну и только 67 против.

Фокс не был единственным сторонником сохранения мира. В Лондоне ходили по рукам памфлеты, где резко порицалась политика правительства. Один из наиболее известных назывался «Зачем мы собираемся воевать?» («Why do we go to war?»). Другой – просто «Замечания». В последнем говорилось следующее: «До революции мы рассматривали их [французов. – Примеч. авт.] как жалких рабов короля-деспота… Когда же мощным усилием они сбросили оковы и установили ограниченную монархию, общая вражда к ним еще больше увеличилась… За монархией последовала республика, к которой мы относились еще с большей враждебностью. И затем пришел период анархии, бойни и крови, невиданной в памяти человечества… Сменялось одно правительство за другим, но ни одно из них не заслужило нашего положительного отношения. Наконец Бонапарт добился решающего превосходства и погасил последние искры оппозиции. Можно сказать, что французы вернулись к тому подчинению, в котором они находились когда-то. Но мы сохраняем нашу враждебность… Быть может, предоставим их своей судьбе и вместо того, чтобы стенать по поводу их несчастий… успокоимся на мысли, что 10 миллионов человек не сделают счастливыми 40 миллионов против их воли… Всего лишь несколько лет тому назад Австрия, Россия и Пруссия объединились, чтобы расчленить королевство [Польшу. – Примеч. авт.], счастливое под властью любимого государя… Какова была реакция и где был благородный дух нашей страны, когда совершалась эта сделка? Несколько пустых деклараций – и Польша была предоставлена своей судьбе… Почему же вдруг у нас появились такие необычайные эмоции по поводу судьбы Швейцарии?»[221]