Битва в пути

Минутная размолвка вклинилась в плавную речь Бликина. От неожиданности он сбился. Произошла короткая заминка. Он зашелестел бумагами, как бы ища в них тот поток, который неосторожно прервали.

— В ближайшее пятилетие наши мощности должны резко возрасти за счет гидроэнергии. К строительству плотины мы приступили в этом году. — Подъем, утраченный на минуту, вернулся к нему, голос стал по-прежнему полнозвучен. — Мы должны взять те десять миллиардов кубометров воды, которые пока бесполезно сбрасываются в океан.

Председательствующий повернулся к Бликину всем своим крепким подвижным телом.

— Это все мы знаем! Скажите-ка лучше, что там у вас варят-жарят?

— Как что варят-жарят?

— Обыкновенно! Чем кормят рабочих на строительстве плотины?

— Мясом. Картошкой… — Внезапно приземленный, Бликин еще не мог опомниться.

— Мяса-то, пожалуй, пока маловато. Картошки побольше. А на чем ее жарят?

— На масле.

— А может, на маргарине? Или на воде? «Сбивают же мелочами», — досадуя и удивляясь, подумал Бликин.

Но он прошел крепкую школу, он знал себе цену, он был не из тех, кто теряется от нескольких реплик.

— Я хотел перейти к вопросам сельского хозяйства последовательно, но, если вы считаете нужным, могу и перестроиться. Могу начать с того, как обстоит в колхозах области с производством масла, мяса, картофеля.

В прежнем ровном и приподнятом тоне он рассказывал об успехах колхозов, о новых совхозах, об увеличении посевных площадей.

— Картофеля убрали в два раза больше, чем в прошлом году. Сдано государству…

— А сколько похоронили? — опять «приземлили» его, перебив на полуслове. — Сколько осталось в земле?

Бликин умолк. Многолетний опыт подсказал: его не случайно сбивают мелочами. Нет. Его ловят на мелочах!

Это, очевидно, не случайность, а линия, еще не ясная ему, но преднамеренная.

Затылок его утратил привычную окаменелость. Голова то поворачивалась к столу, то склонялась к бумагам. Еще стойко, но без прежнего подъема он продолжал:

— Трудности с уборкой были, как всегда, но они не помешали нам решить картофельную проблему. Решена также в области и зерновая проблема. Урожаи за последние три года…

Он снова воздвигал из цифр и укрепления и постаменты. Он постепенно поднимался по ним к той высоте, с которой его раз за разом приземляли. И снова председательствующий прервал его:

— Вы называете цифры. Непонятно, что это за урожаи — на корню или в амбаре? На корню? Э! На корню урожай еще не урожай! Вот был я у вас в позапрошлом, высокоурожайном году. Всюду под открытым небом бунты зерна. Еду — чую: что такое? Как подует ветер, так пахнет солодом. Подъезжаю. Осень, дождь, черная земля, а по краям бунтов майское кольцо — зелень! Проросла пшеничка, как в мае месяце. Берешь лопату, копнешь, — председательствующий встал и точным, умелым жестом показал, как берет лопату, копает, — глядишь, в кошму сплелось зерно корнями! Половина бунтов пропала! Вот он, ваш урожай на корню!

Не только щеки, но лоб, подбородок, нос Бликина залило нездоровой, лиловатой краснотой. Потери во время уборки были везде. И всегда называли цифры урожаев на корню. Почему же теперь от Бликина требовали амбарного урожая? Преднамеренная придирка? За что? Почему? Ровный, вышколенный голос дрогнул от тревоги и недоумения:

— Не один же я ориентируюсь на эти данные!

— А я не об одном вас и говорю. Плохо убираем. Четверть, а то и треть урожая оставляем в полях. А по-том подсчитываем «урожай на корню»! И твердим: «Зерновая проблема решена!»

Горечь слов относилась не только к Бликину. Но от этого ему стало еще тревожнее. Да, так было. Да, терялись при уборке тысячи центнеров зерна. Да, пропадал под снегом неубранный картофель на тысячах гектаров. Об этом знали, но сознательно умалчивали. Зачем тревожить и будоражить, если причины горестного явления коренятся во многих трудностях войны и послевоенных лет? Под покровом этих причин само явление становилось секретным, затаенным, небезопасным. И вдруг молчаливый сговор дерзко нарушен! И вдруг именно это секретное вырвано из глубин и всем напоказ обнажено, Бликину стало страшно уж не за себя: испугала сама несекретность фактов, их обнаженность. Тревога за себя перерастала в тревогу за окружающее.

Он слышал, как все тот же сухой, твердый голос, что и вначале, произнес:

— Я думаю, теперь все понятно? И снова ему возразили:

— Нет, еще не все… Не торопи.

Что одним было понятно, а другим непонятно?

Он искал в мраморных стенах привычного мраморного величия и не видел ничего скульптурного, монументального. Он видел людей. Они могли спорить. Они открыли доступ в эту комнату Кургановым и Бахиревым. Ему захотелось предостеречь: «Доступность будет употреблена во зло!»

Но он знал, что его не станут слушать.

То несоответствие меж поведением Бликина и атмосферой совещания, которое Вальган приметил в самом начале, теперь разрасталось, превращалось в столкновение. Вальган понял: «Если не опомнится, не развернется на все сто восемьдесят градусов, погорит дотла».