Битва за Рим (Венец из трав)

Он не отпускал руки Метелла Нумидийского, пока раб подбирал с пола осколки и вытирал лужу; не отпустил он его руки и тогда, когда в комнате появились новые люди — врачи и их помощники. К моменту прихода Метелла Пия Поросенка Метелл Нумидийский уже не мог отнять у Суллы руку, чтобы поприветствовать своего горячо любимого сына.

Пока Сулла держал Метелла Нумидийского за руку, а Поросенок безутешно рыдал, врачи взялись за дело.

— Настойка гидромеля с иссопом и толченым корнем каперсника, — решил Афинодор Сикул, считавшийся непревзойденным целителем в самой аристократической части Палатина. — Кроме того, мы пустим ему кровь. Пракс, подай мне, пожалуйста, ланцет.

Однако Метелл Нумидийский дышал слишком прерывисто, чтобы суметь проглотить медовую настойку; из вскрытой вены хлынула ярко-алая кровь.

— Но это вена, вена! — пробормотал Афинодор про себя. Повернувшись к остальным лекарям, он произнес: — До чего яркая кровь!

— Он так сопротивляется, Афинодор! Неудивительно, что кровь такая красная! — ответил афинский грек Публий Сульпиций Солон. — Как насчет пластыря на грудь?

— Да, именно пластырь на грудь, — важно распорядился Афинодор-сицилиец и, повернувшись к помощнику, повелительно прищелкнул пальцами: — Пракс, пластырь!

Однако Метелл Нумидийский по-прежнему задыхался, колотил себя в грудь свободной рукой, вглядывался затуманенным взором в лицо сына и все крепче сжимал руку Суллы.

— Лицо у него не посинело, — обратился Афинодор Сикул к Метеллу Пию и Сулле на своем высокопарном эллинском, — и этого я понять не могу. В остальном вижу у него все симптомы острой легочной недостаточности. — Он указал кивком на помощника, растиравшего на кусочке ткани что-то черное и липкое. — Наилучшая припарка! Она выведет наружу вредоносное вещество. Толченая ярь-медянка, чистая окись свинца, квасцы, сухой деготь, сухая сосновая смола — все это перемешано в нужном количестве с уксусом и маслом. Вот и готово!

И действительно, припарка была готова. Афинодор-сицилиец сам намазал ею грудь больного и, скрестив руки на груди, стал с достойным восхищения спокойствием наблюдать за действием пластыря.

Однако ни настойка, ни пластырь с припаркой, ни кровопускание помочь не могли: жизнь покидала Метелла Нумидийского, и его рука, вцепившаяся в руку Луция Корнелия Суллы, все больше слабела. Лицо его побагровело, взор сделался совершенно незрячим, паралич сменился коматозным состоянием, далее наступила смерть.

Покидая комнату, Сулла слышал, как низкорослый сицилийский лекарь скромно напомнил Метеллу Пию:

— Господин, необходимо вскрытие.

Безутешный Поросенок бросил в ответ:

— Чтобы вы, неумелые греки, исполосовали его? Мало вам, что вы его убили? Нет, мой отец отправится на погребальный костер нетронутым.

Заметив спину удаляющегося Суллы, Поросенок бросился к дверям и настиг его уже в атрии.

— Луций Корнелий!

Сулла медленно повернулся к нему. На Метелла Пия глянуло лицо, исполненное скорби: в глазах стояли слезы, на щеках подсыхали ручейки от слез, уже успевших пролиться.

— Дорогой мой Квинт Пий!

Потрясение пока удерживало Поросенка на ногах; его рыдания поутихли.

— Не верю! Мой отец мертв…

— Да, и как внезапно! — отозвался Сулла, печально качая головой. Из его груди вырвалось рыдание. — Совершенно внезапно! Он так хорошо себя чувствовал, Квинт Пий! Я зашел к нему засвидетельствовать почтение, и он пригласил меня отужинать. Мы так приятно проводили время! И вот, когда ужин близился к концу, случилось это…

— Но почему, почему, почему? — На глазах у Поросенка опять появились слезы. — Он только что возвратился домой, он был совсем не стар!

Сулла с великой нежностью привлек к себе Метелла Пия, прижал его вздрагивающую голову к своему плечу и принялся гладить правой рукой по волосам. Однако в глазах Суллы горело удовлетворение, доставленное огромным всплеском чувств. Что может сравниться с этим непередаваемым ощущением? Что бы еще такое предпринять? Впервые он полностью погрузился в процесс остановки чужой жизни, став не только палачом, но и жрецом смерти.

Слуга, вышедший из триклиния, обнаружил сына скончавшегося хозяина в объятиях утешителя, сияющего, подобно Аполлону, победным торжеством. Слуга заморгал и тряхнул головой. Не иначе, игра воображения…

— Мне пора, — бросил Сулла слуге. — Поддержи его. И пошли за остальной семьей.

Выйдя на кливус Победы, Сулла стоял на месте довольно долго, пока глаза не привыкли к темноте. Затем, тихонько посмеиваясь про себя, он зашагал по направлению к храму Великой Матери. Завидя бездну сточной канавы, он бросил туда пустой пузырек.

— Vale, Свинка! — провозгласил он, воздев обе руки к насупленному небу. — О, теперь мне лучше!

* * *

— Юпитер! — вскричал Гай Марий, откладывая письмо Суллы и поднимая глаза на жену.

— Что случилось?

— Свинка мертв!

Утонченная римская матрона, которая, по мнению ее сына, не вынесла бы словечка хуже, чем Ecastor, и глазом не повела: она с первого дня замужества привыкла, что Квинт Цецилий Метелл Нумидийский именуется в ее присутствии позорным словечком «Свинка».