Битвы божьих коровок

И все-таки сто пятьдесят квадратов имели и выгородки, и укромные закоулки. А все свободное пространство было заставлено светильниками, светильничками, лампами (большими и малыми, напольными и настольными), бра, торшерами, стилизованными стеклянными подсвечниками. И это великолепие так или иначе было связано с Женщиной. Вернее, с женскими формами, иногда – довольно откровенными. Такого количества самых разнообразных “ню” с заключенными в них электрическими лампочками Настя, конечно, не видела никогда. Ей даже в голову не могло прийти, что можно поместить два патрона для лампочек в женскую грудь, или в самый центр живота, или в самый низ живота…

– Оригинальный проект? – спросила Настя, делая ударение на слове “проект”.

– Очень оригинальный, – ответил Быков, делая ударение на слове “оригинальный”. – Надеюсь, у вас будет время убедиться.

– Мне говорили, что вы… опасный человек…

– И? – Быков плотоядно улыбнулся.

– И поэтому я здесь, – закончила Настя.

– Обожаю отважных женщин. – Он улыбнулся еще плотояднее, но тут же улыбка сползла с его лица. И все потому, что он переместил взгляд на злополучные Настины-Кирюшины ботинки сорок второго размера.

Он же не любит ластоногих… Как она могла забыть! Стекло, этот такой непрочный материал, диктовало дизайнеру Быкову свои представления о совершенстве: чересчур выступающих частей должно быть как можно меньше, иначе они рискуют разбиться и разрушить гармонию.

Теперь, глядя на стеклянные объемы, которыми была заполнена мастерская, Настя вдруг неожиданно поняла, откуда растут ноги у столь изысканного вкуса Быкова.

Ничего выпирающего. Нос не должен быть слишком длинным, а грудь – слишком большой, задница не должна отклячиваться сверх меры, а живот соответственно не должен изо всех сил липнуть к позвоночнику. А уж размер ноги…

Мельком удивившись своему неожиданному прозрению, Настя присела на корточки и принялась расшнуровывать ботинки.

– Вы полагаете? – строго спросил Быков.

– А вы – нет?

Быков молчал, а Настя, повинуясь неизвестно откуда взявшемуся вдохновению, кроме ботинок, сняла еще и носки. И даже легонько пошевелила пальцами, уставшими от обилия неудобной туалетной бумаги в “гриндерах”.

И только после этого посмотрела на Быкова. Снизу вверх. Он ощупал глазами Настины ступни, нашел размер вполне приемлемым и снова улыбнулся. Теперь уже призывно.

Что ж, опасность миновала, и теперь можно чуть-чуть расслабиться.

– Вы очень оригинальная девушка, – сказал Быков. – Жаль, что вас не было под рукой, когда я еще только собирался жениться.

– И что бы вы сделали?

– Женился бы на вас.

– Вы всем это говорите?

– Почти всем. – Быков уже прощупывал подходы к игре “завали самку”. – Кроме своей жены, разумеется.

– Разумеется. Бедняжка.

В стенаниях по “бедняжке жене” Быков и Настя прошли большую часть мастерской и оказались за легкой перегородкой в японском стиле. Из-за перегородки негромко звучали грузинские многоголосия, и Настя почувствовала себя в родном загоне. Только на секунду мелькнула жалкая мыслишка о зугдидской и цхалтубской родне Зазы, которая должна была бы вооружиться “русули” и снести голову коварному соблазнителю. А потом побить камнями неверную жену, посмевшую войти в дом к чужому мужчине да еще раздеться до голых пяток…

А Заза бы ее живьем закопал. Прямо под грядкой с перчиками.

От того, что расплата возможна, но никогда не наступит и можно безнаказанно творить глупости, Настя едва не рассмеялась.

– Музыка не мешает? – спросил Быков.

. – Ну что вы… Это ведь “Кахури алило”, не правда ли? Да, это была “Кахури алило”. Заза и два Малхаза – зугдидский и цхалтубский – затягивали ее после пяти литров просветленного, нежного, как слеза ребенка, “Цоликаури”.

– Правда… – Быков даже не пытался скрыть своего удивления. – Вы разбираетесь в этом?

– И не только в этом. – Настя тряхнула волосами и изрекла первую пришедшую на ум многозначительную банальность.

– Очаровательная блондинка, которая знает, что такое грузинское многоголосие… За это стоит выпить. – Быков запустил руку в усики и (по Настиному примеру) тоже изрек первую пришедшую на ум и такую же многозначительную банальность.

…За японской перегородкой было довольно просторно. От окна в сторону перегородки шел невысокий подиум с несколькими кубами белого цвета. На них были небрежно наброшены драпировки. А сам подиум, подобно сцене, подсвечивался снизу крошечными софитами. У стены, прямо напротив подиума, располагалось ложе.

Именно ложе, а не кровать. Не софа, не тахта, не раздвижной диван. Именно ложе – назвать его по-другому язык не поворачивался.