Битвы далёкого севера

Как порохом запахло, утихли арестанты. Толстяк генерал вперёд протиснулся, пыхтит.

– Вы уж стреляйте нас, как положено, а не режьте втихомолку, – хрипит. Буржуи кивают, пытаются что-то сказать, но старый генерал никому не даёт говорить, рявкнул на других – «Молчать!».

– Ваш брат каторжанин пришёл и надворного советника Кармазинова прикончил, – продолжает толстяк.

Макеев рукой с револьвером машет, дорогу себе требует. Расступились арестанты. И точно, лежит на своей койке тот самый плешивый старикашка. Горло вскрыто, кровь лужей на полу.

Оставил командир у дверей Севастьяныча, сам метнулся на улицу. Засвистел, патруль зовёт. Руку поднял. Ладно, вьюга утомилась на время, снег прилёг. Увидали его. Быстро подошли. Те самые, что снежками в окно кидались.

Объяснил им Макеев дело, засвистал от удивления Андрюха, старший патруля.

Зашли во дворец. Сашку в караулку занесли. У него вроде все цело, только побился, когда с балкончика от портрета на площадку кувырнулся.

Плешивого вынесли во двор, койку его с матрасом кровяным туда же вытащили. У дверей камеры троих на часы поставили, остальные в караулке сели. Стали думать, что делать.

– Владимирский, – приказал Макеев. – Телефонируй на Гороховую, доложи, что случилось. Пусть дают указание, как быть.

Пока студент ходил вниз, к телефону, решили посты поставить сдвоенные по дворцу. Один у портрета. И ждать, что из ВЧК прикажут.

Петруха, патрульный, дельную мысль подал. Переговорить надо с буржуями, кто видел, как плешивого резали. И записать всё.

– В полиции так делают, – говорит Петруха. – Я на Лиговке жил, так там всё время или меня допрашивали, или про меня расспрашивали.

Вот и снарядил его Макеев на это занятие. Нашли бумагу, карандаши. А ещё и повезло. Среди буржуев судебный следователь нашёлся, он в молодости уголовные происшествия расследовал, а недавно ещё товарищем обер-прокурора в Сенате служил. Вот и вызвался помочь.

Снова вьюга в окнах мечется, клокочет злой ветер в трубах, заносит снегом окровавленный труп старого революционера во дворе.

Андрюха, послушав Макеева, подошёл к портрету княжескому, да штыком хотел в лицо дамочке ткнуть, чтоб не шлялась, если умерла. Не дал ему Макеев портить картину.

Из караулки Севастьяныч кричит. Сашка очнулся, говорит что-то.

– Я ведь улучил минутку, – шепчет матрос. Голова обвязана бинтом, руки тоже. Утром на извозчике в госпиталь отвезут. Сейчас пусто на Литейном. После стрельбы умчались все лихачи.

– Барыня только мимо проскользила, я к портрету, – Сашка морщится, тело ноет. – Схватился за раму. Думаю, разломаю, а холстину порву. И никуда блазниле этой не деться. Пропадёт сразу.

Зашёл в караулку Владимирский. Шепчет что-то Макееву. Тот лицом повеселел, хлопнул студента по плечу, молодец парень! И дальше Сашку слушать.

– Только я раму начал за угол раздёргивать, как меня кто-то в шею толкнул, – сипит матрос. Видно, силы уж кончаются, тяжко ему. – Оглянулся, там каторжный стоит. Полбашки обрито, в суконном бушлате, на затылке серая шапка-бескозырка. Я ему по роже заехал. Он покачнулся, в ноги мне упал, под коленками ухватил и через перила бросил. Я только закричал, и всё. Больше ничего не помню.

Глаза Сашка закрыл, дышит тяжело. Владимирский руку у него щупает, слушает, как жилка там бьётся.

– Когда дед у тебя приедет? – Макеев заволновался, жалко матроса.

– Оденется только, саквояж с инструментом у него всегда собран, – Владимирский поднял голову, пояснил другим. – Дед мой профессор медицины. Я на Гороховую позвонил, потом ему. В ВЧК сказали, до утра сидеть ждать, потом приедет кто-то. Подумал, что Сашка наш в плохом состоянии. Пока дожидаться кого-то, лучше дедушку пригласить.

Через час Сашку осмотрели, перевязали как следует по науке медицинской. Укол воткнули. Уснул спокойным сном матрос. Старый Владимирский суровый дед. Брови длинные, мохнатые, седые. Как сведёт их вместе, аж мороз по спине у всех. Сразу видать, матёрый профессор, бывалый.

Сашке помог, пошёл покойника зарезанного осматривать. Похмыкал, головой покачал, глядя на убитого надворного советника.

– Я его знал, – дед пил чай, сидя у окна. На Литейном снова носилась вьюга-позёмка, кидалась снегом в дома и переулки. – Мы в молодости вместе в кружке были. Книжки запрещённые читали, обсуждали, как Россию изменить. Даже готовились взрывать губернаторов и министров. Бомбы начали делать. Но кто-то жандармам сообщил, нас всех арестовали. В Петропавловской крепости сидели. Меня раньше всех выпустили. Отец знакомых своих уговорил помочь наказание умягчить. Сослали в Яренск на три года. Потом медициной занялся, так не до революций стало. Кармазинова больше не видал. Он столоначальником в канцелярии министерства торговли подвизался, кажется. Мне кто-то при случае говорил. А товарищей наших по кружку раскидала жизнь. Я и не встречался больше ни с кем. Самый активный у нас Гервег Анатолий был. Он в Алексеевском равелине сидел, так там и умер, говорят. Красавец писаный. По слухам, дама из высшего света за него хлопотала какая-то.

Старикан напился чаю, встал.