Бьющий на взлете

Слепота. Ярость, боль, слепота. Всегда одно и то же. Она никогда не изменится. За гранью смертной тени она все та же. Ничего, ничего не видит. Не хочет понять, никогда не поймет. Они разные, как волна и камень, одна вечно разбивается о другого, другой обтекает.

— Я был в тебе, даже если тебе и противно вспоминать. Я буду это помнить, независимо от того, нравится тебе или нет. Извини. И ты меня не сотрешь ни из памяти, ни из тела, даже обесценив. Я был в тебе. А теперь ты во мне… так уж вышло. Паразитизм, как любовь, порой принимает странные формы, да, Эла?

— Красиво страдаешь, с оттяжечкой, с надрывом, соблюдая на камеру правильный наклон головы. Зрительницы текут, текут… и стекают в томное Адриатическое море. Тебе же на самом деле не нужен вообще никто. Ты неспособен рискнуть даже каплей своего удобства ради других людей — поэтому всегда сбегал, как только тебя начинали любить. Ты и сейчас собираешься сбежать от любви, что, нет? Ты баюкаешь свои страдания, пестуешь их, красуешься пробоинами — грош им цена. Ты слабак. Ты без колебаний наносишь раны, лишь бы самому выйти из любви невредимым… Давай, бегай от себя всю оставшуюся жизнь, еще полтинник и десяток кругосветок, пока не сдохнешь — такой же красивый и такой же пустой.

— Если ты меня ненавидишь, так и скажи. Я тебя не держу.

— Да ведь и я тебя не держу так-то. Мы держимся друг за друга.

— Почему?

— По обреченности своей взаимной, дурацкой, убитого и убийцы. Тем более, кто у нас где, толком не разобрать. Ты трус. Ты герой для мертвых, а на что способен ты для живых? Ты взбирался на самые высокие горы и нырял без акваланга в море, думая, что преодолеваешь страхи, маскируя самый большой из них, отверженность — а его ты так и не победил. Ты заместил огромный страх маленькими адреналовыми страшилками. Чем посмотреть себе самому в глаза, ты предпочитал свалить, и побыстрей — и проиграл страху быть уязвимым, страху оказаться хуже, чем кто-то еще, для женщины, которую выбрал, страху подставиться под любовь, как под поток света, как под каток…

— Неправда. Однажды…

— Однажды — да, но ты же сделал болевой фетиш из этого «однажды». Ты принял это как позволение больше не прилагать усилий любви. «Я никогда не отдаю себя никому целиком» — слышать противно. Говорю же, слабак и трус. Ты прожил жизнь. А знал ты хоть что-то о чувствах людей, живших рядом с тобой? Нет, ты красовался перед ними — и перед собой — ты слишком желал нравиться, ты хотел нравиться всем… и в итоге по правде не нравишься никому. Ты слил свою жизнь, Ян Грушецкий. Трус и слабак. И число пройденных экваторов ничего не меняет. Как и число разделенных постелей не делает тебя незабываемым любовником. Ты променял качество на количество. Ты отказался от погони. Ты упустил кита. Ты выживешь, «Пекод» вернется в порт, ты состаришься, трындя всем желающим о своих великих страданиях и свершениях… пафос, пустота, фарс, обманка. Обертка себя самого — вот что ты такое!

— Скажи прямо: ты не можешь мне простить, что моя жизнь продолжается без тебя. Я должен был сдохнуть, стеная, в обнимку с твоим камушком — тогда б ты, может быть, снизошла!

Глупо сраться с человеком, которого уже нет, так, как будто он есть. Но это оно и было. Сука, она вчистую вынесла ему голову! Она выносила ему голову, будучи внутри его головы.

— Я, стало быть, должна была еще и простить… вот это всё… вот как!

— Да, я убил тебя. По неосторожности. Я и похоронил — ровно где ты хотела. И если ты не заткнешься хотя бы сейчас, оставив меня моим воспоминаниям, похороню по-настоящему. Сероквель, галоперидол, все дела. Всё, как мне рекомендовали. Рецепт с собой.

— О… — она замолчала, как захлебнулась, сглотнула всхлип.

И молчала, молчала, молчала. Молчала долго. Наконец процедила:

— Ты свободен. Ты абсолютно свободен.

И что-то оборвалось внутри.

Конечно, он не совсем это имел в виду, и сказал что-то необратимое, но понял только минуту спустя. Ну и ладно.

Пустота. Блаженная пустота.

Как же в ней хорошо.

Как же хорошо без нее.

Глава 23 Помрачение

Свобода и одиночество — вещи разные, но иногда приходится брать одно вместо другого.

Покой и одиночество. Только когда заткнулась, он ощутил, как же сильно устал от совместной жизни. Кишечной тесноты проулки Венеции — и те сделались просторней. И он бродил по ним до черноты в глазах, не зная, куда податься, избавившись от соглядатая, от слежки. Правда, и от собеседника тоже. Два дня, оставалось два дня до вылета.

Набережная бывших неисцелимых. Куда там чуме и сифилису, подлинная неисцелимость не передается ни контактным, ни половым путем, она снаружи — серебряный кашалот на нагрудном кармане куртки, когда-то давно, в прежней жизни, подаренный Элой. Он носил его так давно, что все время забывал снять. Хотя и глупо носить данайские дары мертвой. Частица любви, которой у них не было, частица жизни, которой не стало. Помнить больно, отказаться невыносимо.