Бьющий на взлете

Ах, это милое прошедшее время в устах двадцатилетней по отношению к еще живому. Положим, положим. Но если бы «как хотел». Сборщикам вершков — а таковы все сторонние наблюдатели, не исключая и собственных детей — никогда не видны корешки. Они попросту не предполагают наличия корешков. В этом «как хотел», например, сама Аниела была отнюдь не тем пунктом, которого он хотел, но сложилось как сложилось, и не пожалел об этом ни разу. Возможно, потому не пожалел, что ребенок и любовь к матери ребенка не были нерасторжимы в его голове. Дети — последствия любви или неосторожности, только и всего. И обязанность, если говорить о мужчине. Еще одно «ты должен» кому-то там, только этот свой долг он выбрал самостоятельно. И девочка получилась красивая, что уж.

— Так-то я ее еще не прожил, Анель.

— Да я не об этом! Что ты сразу…

— Короче, дочь. Тебе нужен секрет, как жить «как хочешь», не будучи романтиком?

— Да.

— Делаешь, что хочешь, исходя из соображений здравого смысла, и огребаешь за это все полагающиеся последствия.

— Да как это — делать что хочешь-то? Никогда же не получается!

— Да пойми ты. Мы всегда, всегда делаем, что хотим. И только после придумываем оправдания, что нас якобы заставили — обстоятельства или люди. Но эти люди и обстоятельства — тоже мы.

— И как это относится к любви?

— Вообще никак, Анель. К любви ничто не относится. Она просто есть.

Фраза в духе Элы. Она сказала бы именно так.

Она просто есть, и ты никогда не поймешь, почему ее удостоен.

А материнская любовь, скорбное провидение матери идут как одна доза за две.

Полностью проснуться было никак невозможно, минувший сон стоял перед глазами, сочился из щелей сознания в реальность, он снова везде видел ее, Элу. И внезапно ощутил, как устал от бесконечного повтора картинки, поставленной на repeat. От постоянного осознания своего падения, преступления, халатной бездумности, стоившей ему двух женщин, ребенка и самого себя. И всего его налаженного, привычного, окружающего мира.

За завтраком мутно тупил. Анелька унеслась встречаться с местными приятелями, теми самыми, для которых он — конченый романтик. А пани Зофья была необычно напряжена. По тому, как позвякивала ее ложечка о кофейное блюдечко, он мог бы прочитать целую симфонию переживаний. Но не хотел. Закрываться от чужих чувств — насущная необходимость, когда ты хочешь хоть немного сберечь свои.

— Ян…

— Что?

— Можешь мне сказать, что случилось?

— С кем?

— С тобой, конечно же, что за вопрос.

— А почему ты решила, что непременно что-то случилось?

— Я же не слепая, — и она устало вздохнула. — И я не говорю, что случилось сейчас. Пять лет тебя было не выманить домой, потом мы наконец встретились дольше, чем на сутки, и что? Ты откровенно избегаешь нас.

— Так заметно? — голос его зашершавился раздражением. — Ты же знаешь, что я…

— Да, я знаю, какой ты. И каким ты был много лет подряд тоже знаю. Но ты поменялся, Янек, и я не понимаю, в чем именно.

Если нужна была подсечка, чтоб, сидя, он потерял равновесие — это была она.

— Мам, не накручивай? Если я был недостаточно внимателен к вам обеим…

— Был. Я не об этом.

— О чем тогда?

— О том, что не стоит сторониться нас, даже если ты не знаешь, что и как рассказать. Я могу вообще ничего не спрашивать. Но я хотела бы, чтоб твои умолчания, твои перемены не стали поводом к отчуждению между нами.

Тошнота и головокружение. На мгновение Ян прикрыл глаза. Именно так на него, которого нигде никогда не укачивало, действовало вероятное раскрытие его сущности среди своих. Ладони потели от ужаса. Что угодно, только не это. И одновременно было больно почти до слез. Ему ведь предлагали материнское прощение авансом, не зная ни кто он, ни что совершил. Подарок, которого он не стоил… но в том и жестокая ирония, что подарки, настоящие, бесценные подарки, всегда и дают ни за что, ни на что не рассчитывая. Просто потому что могут себе это позволить. Но нужно же было отвечать ей что-то…

— Я вот думаю, а ты не хотела бы вернуться в Падую, в Местре уже сейчас? Девочка дурит здесь больше, чем полагается.

— Я разве с тобой о девочке разговариваю? Девочка дурит ровно столько, сколько полагается в двадцать лет… вот так живешь-живешь, и уже Анельке, а не тебе двадцать…

— Тогда… есть вариант, что мне придется уехать раньше вас, — и в ответ на недоуменный взгляд пани Зофьи. — Прости.

— Это, прости, побег? Побег от разговора со мной?!

Растерянность и беспомощность, а знала бы она… и пошел на попятный:

— Да нет, конечно.

— Понимаешь, мне казалось, что между нами больше доверия. Что я могу тебя спросить хоть иногда, не злоупотребляя…

— Мам, давай так… мне нужно время, чтоб понять, как и что я могу рассказать тебе, чтобы не навредить. Давай вернемся к этому разговору через пару дней?

— Никакой срочности в этом нет. Ни завтра, ни через пару дней. Я сказала просто, чтобы ты знал.

— Спасибо. Я приеду на Рождество, честно, — и через силу он улыбнулся. — И мы поговорим.