Бизар

Привезли солдата. Ему было сорок, крепкий, лысый, серьезный. Профессионал. Ему шили убийство. Он говорил, что не убивал. Писал письма жене и адвокату, а ребенку рисовал картинки. Грустил, подолгу стоял у окна, тыкался лбом в стекло, спрашивал, кто сколько уже тут сидит. Один сказал – семь, другой – шесть; солдат потускнел, перестал спрашивать. Вздыхал. Говорил, что хотел бы на прогулку, но ему не разрешили; возле его имени на доске стояла красная жирная точка – «прогулки запрещены». Я сразу поинтересовался почему. Он ухмыльнулся:

– Я под следствием. Да по такому делу… Они думают, что я сразу убегу… Я же тренированный парень, – усмехнулся он.

Да, у него были тугие мышцы и бритый лоб. Настоящий борец. Этот забор – тьфу для такого, как он! Я согласился. Он сказал, что это все глупо: бежать ему некуда, бежать не имеет смысла… Где прятаться? У него семья.

– Я хочу быть с ними, – ударил тихонько кулачищем в стену и сказал, что в его положении остается только один выход: доказать свою невиновность. – Иначе засадят… Может, даже сюда…

Солдат рассказал, как он попал в Гнуструп. Он был в Вестре, в одиночке, в предварительном заключении. Я улыбнулся: «Знакомая ситуация!» Его достали охранники и убогость камерной обстановки, кошмарные условия, с которыми никакими способами невозможно было бороться. Один на один со своими мыслями, месяц за месяцем, неопределенность дела в суде, процесс, следствие, допросы, а потом пустота, гудящая тишина камеры, липкий желтоватый свет тусклой лампочки, крики чаек, тоска. Я кивал, кивал, кивал… А он продолжал. Он устал отжиматься и приседать, устал боксировать с тенью, устал от книг и газет. Особенно это касалось газет – они его страшно раздражали. Газеты сообщали о происходившем, и оно никак его не затрагивало. Там у них что-то постоянно происходило. Он раньше и не замечал, что в мире столько событий… Раньше это все шло само-собой! А тут… Его бесило, что он был вырван из жизни. Как будто умер. У них там все двигалось, но без него. Колонки объявлений выводили его из себя. Он начал психовать, кричать на охранников, биться головой о стены. Его попытались скрутить, потом перевели в больничное отделение. Затем вызвали на собеседование с начальством тюрьмы и медперсонала. Он заявил, что не может тут, что у него суицидальные настроения, клаустрофобия и прочее. Сделал заявление, письменное: «Я убью себя! Я больше не могу!», – и его привезли в Гнуструп.

– Здесь намного лучше, – сказал он мне. – Здесь даже спортивный зал есть!

Кажется, он был доволен. Спортивный зал – как мало ему было надо! У него сияли глаза. В тот момент его можно было б снять для рекламного ролика!

– Можно грушу бить, – расписывал он условия в Гнуструпе, говорил о нем, как об отеле. – Играть в пинг-понг и пул! Все есть, и телевизор, и книги, и еда приличная. Прогулялся по коридору, поговорил, снял стресс, отвлекся… Постель нормальная, еда тоже! Жаль, конечно, что нет разрешения на выход в садик, но это пустяки, обойдусь без свежего воздуха. Тут жить можно! – шлепнул он ладонью по софе. – И жить нужно, чтобы продолжать бороться за свободу. Я докажу, что невиновен… Если согласиться с ними и остаться вот тут, вот как сейчас, можно угробить себя. Надо бороться, бороться…

Я сказал, что тут легко загнуться. В Вестре легко загнуться, а тут можно незаметно загнуться. Сперва бросил ходить в зал, потом стал дольше валяться перед телевизором, потом перестал гулять, читать, говорить, и – конец!

– Таблетки-то – не шутка, – сказал я.

– Да-да, – кивнул он. – Я это уже почувствовал.

– И это только начало. Тебя еще не диагностировали, а так – успокаивают…

– Именно – успокаивают.

– Вообрази, чем они тебя будут пичкать, если им окажется выгодно диагностировать у тебя шизофрению!

– Понимаю, понимаю… Точно, я вот докажу, что невиновен, и выйду, а тут сейчас – ну так, пока суд идет…

Потом он сказал, что у него в Вестре приключились галлюцинации. Он сказал, что видел там крокодила! В камере! В Вестре… Я сказал, что видел медузу, огромную медузу, которая плавала под потолком, высасывая из меня мысли. Он покачал головой.

– Вот поэтому мы здесь, черт побери! Вот такое вот оно – Вестре, – сказал он со вздохом, мотая головой. – Вестре – это самое страшное место, в каком я был! Я был в Судане и в Косово… В Сербской Крайне, понимаешь? Я видел, как убивают, своими глазами видел, как пуля разрывает грудную клетку и вылетает через пупок, с намотанными на нее кишками! Я видел лужи, реки крови… Но Вестре – это что-то… Это хуже всего! Почему так ужасно в этой тюрьме, Вестре? Ведь двадцать первый век! Могли бы там что-то поменять!

– Зачем что-то менять в тюрьме, если она так отменно работает? – удивился я. – Сто лет работает, как часы! Зачем что-то менять?

* * *