Бизерта. Последняя стоянка

Памяти русской эскадры в Бизерте

В далекой Бизерте, в Северной Африке, где нашли себе приют остатки Российского Императорского флота, не только у моряков, но и у всех русских людей дрогнуло сердце, когда в 17 часов 25 минут 29 октября 1924 года раздалась последняя команда: «На флаг и гюйс!» — и спустя одну минуту: «Флаг и гюйс спустить!»

Тихо спускались флаги с изображением креста святого Андрея Первозванного, символа Флота, нет — символа былой, почти 250-летней славы и величия России.

Там, в Бизерте, сооружен скромный храм — памятник последним кораблям Российского Императорского флота; в нем завеса на Царских Вратах — Андреевский стяг, в этом храме-памятнике мраморная доска с названиями кораблей эскадры.

Храм этот будет служить местом поклонения будущих русских поколений.

Бывший начальник штаба русской эскадры в Бизерте контр-адмирал

А. Тихменев.

В довоенные годы русская колония в Бизерте была еще достаточно многочисленна, чтобы выписать из Франции и содержать православного священника. Но мы были вынуждены покинуть Бизерту, когда итало-немецкие войска высадились в ноябре 1942 года и начались бомбардировки, разрушившие город на 70 процентов.

В 1956 году страна Тунис обрела независимость, но вопрос Бизертского порта не был сразу решен. Летом 1961 года мы пережили уличные сражения, и только 15 октября 1963 года французский флот покинул навсегда Бизерту.

Большинство русских имели французское гражданство, их перевели на работу во Францию; из русской колонии остались только две семьи в Бизерте и несколько пожилых людей в Тунисе.

Мои родители жили постоянно со мной, но в июне 1961 года они были в Страсбурге у сестры Ольги, муж которой, доктор, наблюдал за их здоровьем. Они сами никогда о своем здоровье не беспокоились, и если теперь они позволяли себя лечить, то это было скорее из желания не делать нам неприятностей. Папа с трудом ходил, быстро задыхался, и я вечно боялась, чтобы он не простудился.

Мама ни на что не жаловалась, но она больше не читала. Она прислушивалась, она ждала…

«Мои лошадки», — говорила она, идя к окну, когда большая повозка останавливалась перед складом на противоположной стороне улицы.

Звонок почтальона… Нет ли для нее писем?

«Пишите Бабуле», — просил нас в письме сын Шуры Коля, который учился в Страсбурге. «Пусть Таня напишет», — прибавлял он, зная, как я занята. Но сказала ли я об этом Танюше?

Мы ждали их возвращения из Франции 26 июня. В воскресенье, за неделю до их отъезда из Страсбурга, Ольга принимала гостей. Мама была очень оживлена, много рассказывала о Бизерте, показывала всем большую фотографию своих внучек Тамары и Тани, которую я ей послала ко дню рождения. Она радовалась путешествию, вероятно, все же опасаясь длинной дороги. Ночью ее полностью изношенное сердце, как мне позже сказал доктор, не выдержало. Мы получили телеграмму в понедельник: «Маме очень плохо».

Вылететь через Марсель можно было только в среду, но во вторник мы уже знали, что все кончено. На панихиде 20 июня 1961 года, отслуженной православным священником в безликой и пустой часовне при клинике, гроб открыли. Но это уже была не она… Она никогда не уйдет навсегда, так ощутима будет в тяжелые минуты ее неусыпная и заботливая любовь.

* * *

Я привезла папу в Бизерту, в его привычную обстановку, на улицу Пьера Кюри. Он передвигался все хуже и хуже, из одной комнаты в другую, от стула до кресла, с книгой в руке, часто в поисках очков. Он мог читать и перечитывать одну и ту же книгу, фантастическую или веселую. Я думаю, что он в ней встречал, как старых знакомых, персонажей, созданных его собственным воображением. А главное, конец должен быть счастливым! Он в этом убеждался, подсматривая окончание перед тем, как начинать читать еще неизвестную ему книгу.

Бесполезно было тревожить то безмятежное спокойствие, которое он поддерживал с окружающим его миром! Даже когда я находила спрятанные им папиросы, он только сконфуженно улыбался. Улыбка, которая останется мне на всю жизнь укором! Но доктор определенно сказал, что не стоит лечить папу от артрита, если он будет курить!