Благие намерения

– Парни переглянулись и закачали головами, жалостливо глядя на Мирославу.

– Значит так, – проговорила она, – проигнорировав их взгляды, – кто-то из ваших сотрудников откроет окно, которое выходит на пожарную лестницу. Остальные будут в засаде.

– А ты?

– А я завтра ближе к вечеру позвоню Фарионову и поклянчу у него денег за ценную информацию.

– И он тебе их переведёт на карту?

– На карту не на карту, но переведёт.

– А дальше.

– Дальше я сообщу ему всё об истории зажигалки и скажу, что полиция вот-вот её изымет.

– И он?

– Он постарается добраться до неё быстрее полиции.

– И всё?

– Остальное ваша работа.

* * *

Случилось всё именно так, как и сказала Мирослава.

Правда, поверил ей Фарионов младший не сразу. Сказал, что перезвонит.

Как догадалась Волгина, Евгений звонил своей бывшей, и спрашивал, действительно ли Марина подсунула ему зажигалку.

После этого он позвонил Мирославе и предложил завтра ждать его на перекрёстке на 11км, за первым поворотом в 12 ночи.

Волгина знала этот перекрёсток и поворот и то, что там находится крутой обрыв.

Но ничем не выдав себя, она согласилась встретиться.

Было ясно, что платить ей Фарионов не собирается…

Волгину же интересовала не завтрашняя ночь, а сегодняшняя. Она была уверена, что Фарионов не станет откладывать, и попытается достать улику сегодня.

Так оно и оказалось.

Но об этом она узнала только утром.

Оперативники позволили Евгению подняться по лестнице, влезть в окно и дойти до прихожей.

Там его и задержали с зажигалкой в руках.

А потом наступил вечер…

И сквозь колыхание его лилового занавеса светили, перемигиваясь звёзды.

А месяц точно отвернулся в сторону, чтобы никто не догадался, о чём же он думает, глядя на людей и их земные заботы…

– Представляешь, – рассказывал ей взахлёб Наполеонов вечером, – оказывается, его мать влюбилась в другого и оставила их с отцом. Парень только и мечтал об их воссоединении. И тут «счастливый случай» – новый муж матери заболевает и врачи говорят, что надежды нет. То есть мать вот-вот станет свободной. А тут отец влюбился в замужнюю Тюрину, преследует её и настаивает на разводе. Сыночек решает, что допустить этого никак нельзя. Он звонит ревнивому Тюрину и говорит, что у него есть доказательства измены его жены. При этом Евгений не скрывает, что он сын того самого Андрея Фарионова с которой Тюрин уже заставал свою жену год назад.

Они договариваются о том, что Евгений придёт к нему. Тюрин назначает ему день, в который жена отъехала к родителям.

Фарионов приходит. Незаметно для Тюрина похищает нож. Но негативы, что он принёс, оказываются засвеченными.

Евгений извиняется, как может, успокаивает разъярённого Тюрина и обещает принести их, как можно скорее.

На самом деле он тянет время и говорит, что готов предоставить обещанное только тогда, когда Татьяна вернулась домой.

Тюрин не хочет, чтобы жена что-то узнала до тех пор, пока он не убедится в её измене. С Фарионовым младшим он договаривается встретиться во дворе.

– И они встретились, – тихо сказала Мирослава.

– Да встретились, – эхом повторил Наполеонов.

– Как это печально! – вырвалось у Мориса.

– Действительно. К тому же парень узнал только что, что мать не собирается сходиться с отцом. Да и муж её усилиями врачей, с помощью других людей, в том числе и бывшего мужа, пошёл на поправку и будет жить.

– Чего не скажешь о Дмитрии Тюрине.

– Ревность до добра не доводит, – заключил Наполеонов.

– А что Андрей Фарионов? – осторожно спросил Морис.

– Встретил освобождённую Татьяну и надо думать, увёз к себе.

– Должно быть, они поженятся, несмотря ни на что, – заключил Миндаугас.

– Да, хоть кто-то оказался в выигрыше в этой истории, – согласилась Мирослава.

– Но какой ценой, – сказал Наполеонов.

* * *

Жанне своей первой жене Дмитрий Тюрин оставил две картины. Небольшие, но подлинные пейзажи Шишкина и Айвазовского.

Жанна горько плакала, узнав о прощальном подарке бывшего мужа.

Которого она, да, да! По-прежнему любила и, может быть, в тайне надеялась, что он когда-нибудь вернётся к ней.

Сыну Тюрин не оставил ни копейки.

Но как ни странно, узнав об этом, сын не проклинал отца, а только вздохнул с сожалением, – эх, батя!