Благими намерениями

Троцкий был освобождён из лагеря 29 апреля 1917 года и 5 мая прибыл в Петроград. Ему не устраивали такой пышной встречи, какая досталась Ленину, но встретили довольно тепло – Урицкий и остальные старые его товарищи.

После объятий и рукопожатий двинулись к автомобилям. Ещё не дойдя до них, Троцкий, узнав, насколько он отстал от революционных событий, впал в ярость и вместо благодарности за освобождение набросился на своих товарищей:

– Это всё вы!… Вы виноваты! – кричал он, взмахивая руками. – Вы намеренно не прикладывали усилий к моему освобождению!

– Лев Давыдович, успокойся, мы делали всё возможное, – пытался усмирить его Урицкий, дивясь про себя этим мгновенным переменам настроения.

Троцкий, резко остановившись, посмотрел ему в глаза.

– Вы просто не хотели видеть меня здесь раньше.

Он развернулся и быстро пошёл дальше. В пути, демонстративно отвернувшись, молча рассматривал город. Он был убеждён, что и большевики и меньшевики видят в нём сильнейшего политического конкурента, недолюбливают его и теперь очередной раз в этом убедился. И сейчас, прибыв, наконец, в Россию, он думал отнюдь не о завоеваниях революции и судьбах страны и народа, а лишь сокрушался о том, что все роли первого плана заняты.

Прямо с вокзала Троцкого доставили на заседание Петроградского Совета, где его, уважив как бывшего председателя Петросовета 1905 года, было решено включить в Исполком Совета с совещательным голосом.

По этому первому выступлению Троцкого многие заметили, что он нервничает: говорит общими фразами, осторожничает, от прямых ответов об отношении к Временному правительству уходит.

И неспроста: тогда он и сам ещё не решил, какого курса в революции будет придерживаться, и с кем ему по пути.

8

В начале мая Петроградский офицерский совет созывал Всероссийский съезд офицерских депутатов, военных врачей и чиновников. Съезд этот был инициирован по примеру апрельского офицерского съезда в Могилёве в Ставке Верховного главнокомандующего, созванного с целью окончательного и полного выяснения создавшегося положения офицеров, их полномочий и дальнейшей судьбы в армии, а также для выработки программы действий, способной прекратить развал армии и в возможной степени вернуть её в боевое состояние.

От каждого флота, от каждой армии, в беспокойную столицу прибывали представители различных их многочисленных подразделений. Но не всем депутатам удавалось добраться до места: в некоторых частях, где командование опасалось откровенно идти против новых веяний, создавались искусственные препятствия для убытия делегатов всеми возможными способами: то документы подпортят, то транспорт не предоставят, справедливо предполагая, что съезд может создать существенные осложнения для дальнейшего взаимодействия с нижними чинами.

Тем не менее, возросшая концентрации военных в Петрограде была видна невооружённым глазом.

Николай шёл по улицам родного города, растерянно озираясь по сторонам: таким незнакомым казалось ему всё вокруг после долгого отсутствия. Гражданских прохожих встречалось мало, да и те, в основном, рабочие, собиравшиеся группами, шумевшие о чём-то.

Периодически по улицам проносились грузовые автомобили, наполненные вооружёнными смеющимися солдатами; либо броневики, как мухами, облепленные такими же солдатами. Один солдат из проезжавшего мимо грузовика, в заломленной на затылок шапке, свистнул Николаю, и, когда тот обернулся, он, приложив к плечу винтовку, изобразил, что выстрелил в него и громко рассмеялся, ощерив рот. Николай, зло прищурив глаза, проводил его долгим взглядом.

Подойдя к своему дому, он задержался у подъезда, осмотрел фасад, словно проверял: не ошибся ли адресом, потом сбросил с плеча вещевой мешок и, перехватив его в руку, вошёл в подъезд, широкими, через две ступеньки, шагами – как делал с детства – взбежал по лестнице на свой этаж.

Увидев его на пороге живым и невредимым, Пётр Сергеевич, от неожиданности, не в силах был произнести ни слова, губы его мелко задрожали. Николай быстро вошёл в квартиру и закрыл дверь: не желал развлекать соседей.

– Ну, будет, папа, – обнял он Петра Сергеевича. – Всё хорошо, чего ты…

– Коленька, да ведь мы с Олей не знали уже, что и думать! – выдохнул профессор, заглядывая в лицо сына, отпустив объятия. – Ведь что творится кругом! Мы уже не о том переживали, что ты от немецкой пули пострадать можешь, а что свои же солдаты жизни лишат. Такого наслушались за последние дни…

– Обошлось, – сухо обронил Николай.