Благодарение. Предел

Бульдозеры срезали черный пласт с ловкостью хозяйки, снимающей сливки с отстоявшегося топленого молока. Улыбнулся он, увидав округлившиеся курганы чернозема за гранями карьера. Заблестел под солнцем бесплодный рыжий суглинок. Буровые машины сверлили шурфы по всему огромному скальпированному ржавому полю, взрывники начиняли их аммоналом. И помыслы Андрияна пошли на ту глубину железного клада, прикидывая, на сколько десятилетий хватит запасов для производства голубой стали.

Под ложечкой обдало холодом, и неожиданно для себя Андриян завернул в аптеку, подал давно выписанный рецепт. Лекарств, однако, не взял, боясь их темного названия и вроде бы покойницкого запаха.

Боль жгла, казалось, все нутро. И удивленно вдруг подумал он, что больше ему не летать так далеко, не доказывать, не обещать, да и, пожалуй, не заглядывать в завтра. С холодной трезвостью почувствовал он свой возраст. И будущее, чем он жил до сих пор, сузилось до зримого предел-ташлинского окоема с могилою отца на сельском кладбище.

II

Родовая чуткость к беде близких привела Алену из предел-ташлинской земли в город, и подошла Алена к подъезду большого дома одновременно с братом Андрияном.

Алена вроде и не помогала подниматься на четвертый этаж, идя след в след за ним, пальцами касаясь спины, а все же ему как-то надежнее было брать восемь длинных пролетов — дом построили еще по старым навыкам с высокими потолками.

В просторном старомодном коридоре Андриян снял пиджак, отстранил сестру, нагнувшуюся было расшнуровать его ботинки. Все же, когда брат выпрямился, Алена видела, как по лицу его ползли крупные, с фасолину, капли пота.

— Что-то душно, Аленушка… Освежусь-ка я под душем.

— Искупаю тебя, братка, ты уж не перечь мне.

Не мог прогнать Алену, зашедшую с ним в просторную ванную. Душ там с двумя веерами — один сверху, а другой на шланге, им можно одождить даже подошвы ног.

Алена не спросясь намыливала его тяжелое литое тело, угловато и крепко сложенное. Не противился, когда терла широко разработанные руки. Видно, совсем ему невесело, если не спрашивал о новостях на родине.

Прежде начесывал волосы на лоб, а после ванны Алена приподняла гребешком его чуб и удивилась лбу — круто, высоко и широко высветился.

Андриян сидел в кресле у раскрытого окна в белой льняной рубахе с засученными до локтей рукавами.

Тяжело ему было от невыполнимого желания схватить одним взглядом разлученные широчайшей черноземной долиной две горы: загустевшую заводским дымом Железную и далекую, дикую, с камнями-голяками Беркутиную. За нею леса с пахучей березой, хмуровато-зелеными дубами — днем царствует в подлеске колдовская синь, ночью плывет по вершинам легкая стружка месяца.

И хоть беркутиная тень еле ощутимым холодком скользила когда-то по детскому лицу, настоящая жизнь Андрияна и его детей, с радостью и горем, свила гнездо тут, у Железной горы.

С лета перенимал выверенные навыки и сметливость металлургов, трезво ценя размах и деловитость, пестуя в душе особенную чуткость к меняющемуся времени. И, поклокотав, как застывающая сталь, отливалась твердо и вроде окончательно его вера в державную правоту времени.

Доброта заполняла его сердце с хозяйской уверенностью постоянной жительницы. И не жалко было ему, что казахи варили для иноземных специалистов бешбармак, из Предел-Ташлы везли молодых барашков, кумыс.

«Ешьте-пейте, только проворнее работайте. Россия подзадержалась где-то в пути, надо резко рвануться вперед. Хороший хозяин прежде кормит сытно работника, а потом уж сам ест», — думал Андриян с тороватостью и гостеприимством.

В один из набегов за птицей, яйцами на Предел-Ташлу встретил Андриян ту самую Маруську, которая, когда-то совсем девочка-школьница, с робостью лисенка заглядывала в его мазанку, глазея на книги…

Купались в Сулаке. Одурманенная его ловкостью и ладностью, напавшим на него красноречием о каких-то особых людях — железногорцах, девчонка плыла к нему с неотвратимостью предназначенной. В истоме и испуге раскинулась меж сизых лопухов на припеке, присыпала мелкую чашу своего живота золотым песком. Рвалась из плена отрочества в зрелость.

— Возьми меня… в прислуги.

— Ох ты, Маруська, дурочка ты смышленая.

Совесть и неясность завтрашнего дня остудили его: что бы с ней стало, если б он ушел, оставив ее? В те времена детей рожать любили в благостной законной открытости при ласковых поблажках старших, изготовившихся потетешкать наследную молодь. Маруська была по горячке просватана за дракинского лавочника. Где-то на полустанке Маруська убежала от него. Она была здоровая и сильная, иначе бы не прошла снежной целиной сорок верст за ночь и не постучалась бы довольно спокойно в форточку барачной комнаты, где жил тогда Андриян Толмачев. И лишь отдышавшись на его руке, сказала, что два волка повстречались ей, но она прошла меж них и только раз оглянулась: брели они за нею, как собаки. Жизнь с Марусей пошла ладная. Рожала детей крепких, с толмачевской царственной приветливостью…