Благодарение. Предел

Улыбаясь бледными губами, он спокойно сказал, что без прихехешки Кулаткин какой-то не вполне законченный, с недостачей важной детали.

Ольга припала головой к груди Алены. Настя и Клава зашумели на Ивана.

— О господи. В грозу с ума сходят люди и животные. — Алена увела Ольгу в подвал.

Мефодий вскинулся на Саурова:

— А-а, ты все еще тут? Гони на бойню.

— Эту кобыленку рановато на махан. Ошибочно заарканил.

— Сойдет. Вовремя надо.

— Нельзя эту.

— Не твое… собачье дело…

Сила спешился, стал снимать аркан с игреней, передвигая его по шее к голове, ласково посвистывая. Лошадь успокаивалась, прямя уши с мочками на конце.

Но Мефодий вырвал аркан из рук Силы. Кобыла всхрапнула, прижала уши, потащила по скользкой глине обоих. Когда она упала на колени, Сила сжал ей храп, скинул аркан. И хоть лошадь убежала в табун, пересыпая глухие раскаты грома своим звонким молодым ржанием, Мефодий, пятясь под сарай, тянул аркан из рук парня, уже не владея собой.

Улыбаясь вызывающе, Сила вытаскивал его на дождь, с придыханиями бросая отрывисто:

— Собака?.. И волк…

Плохо ему было от злости, заходившей в каждом мускуле, и он, как бы махнув рукой на этих уважаемых им людей, на себя, уже не мог уступить. Подтянув Мефодия к поливаемому дождем стояку, он бешено кружил, прикручивая Мефодия к стояку.

Иван кинул в лужу папироску, подошел к Силе.

— На, развязывай благодетеля, — жесткий конец аркана Сауров сунул в подбородок Ивана. Отвернувшись, мок под дождем.

Мефодий смотал аркан восьмеркой, поравнялся с парнем и снизу хлестнул его по лицу.

— Завтра расчет получишь, — сказал Кулаткин, закуривая.

— Плакать будете — уйду не один.

— Охолонь, Елисеич… мало что бывает, — говорил Филипп. — Люди свои… а так что же? Он — уйди, мы со старухой… а там Иван… Все мы нынче оступились, предел перешагнули. А ты, парень, повинись.

— Винюсь, Мефодий Елисеевич. Можно, сгоню лошадей?

— Успеется. Ты поищи табун… как бы хлеба не потоптали.

Клава сняла с себя ватник, бросила Саурову:

— Не простынь, ишь горячий, пар идет.

Уже сидя на Чалом, Сила, улыбаясь, лестно укорил Мефодия, мол, виноват сам: таким молодым кажется, что невольно забываешь лета и ведешь себя с ним как с парнем.

Зарысил по мокрой траве, посвистывая.

XIX

На кухне Алена и Ольга переглянулись, вздохнули глубоко, будто отбились от погони.

— Ну и удачливая ты, Олька! — совсем по-женски позавидовала Алена. — Ишь ведь какое костоломство из-за тебя. Краля девка!

Влажно и духовито пахло шумевшим за низкими, вровень с землей, окнами теперь спокойным дождем, взмокшим подорожником. В сенях за дверью по-домашнему позевнул, клацнув зубами, волкодав Биток. Ольга медленно беспамятно ела, по гладкому лбу бисерно высыпал пот. Убрав со стола, она села напротив Алены, щитком ладони оборонила глаза от света лампы. Слезы глотала молча.

— Олька, плакать поздно, — сказала Алена, — летчик твой разбился давно, только без крови… Выдуманные гибнут без крови, но больно.

Сгорел, осыпав пеплом ее душу.

Ольга вытерла рушником лицо и, вытянув руки, прошла в угол зажмуркой.

Валко вошла Клава-лапушка, обняла Ольгу.

— Ну и дура, Олька! Иная бы расторопная обеими руками вцепилась. А отвечать ему больше, чем тебе. Он уж все взвесил тысячу раз, потом за пазуху полез.

— Замолчи, непутевая, — остановила ее Алена. Но Клава смело наметывала завтрашний день Ольги:

— Дитё будет? Пусть он думает. Затягивай хомут потуже. Горшок об горшок стукнуть всегда успеешь…

— Цыц, бессовестная! — Алена хлопнула Клаву по плечу.

— Все живут для себя. А кто для себя не мастер, тот и другим не помощник. Да что тебе другие? Не трать душу по пустякам на злобу и зависть, добивайся своего. Чем он хуже других? Измотаешь его до полоумия, до тоски черной, а потом и улетишь, только оглянешься на очаг семейный, как выводок птичий на гнездо, эдак одним глазом. Другой-то глаз нацелен на молодого орленка — призывно машет крыльями, зовет за синее море.

— Сама бы ты скрутила кого-нибудь? Ну, Токина?

— Не могу, таланта нету, бабаня.

— Бабаня, хочу поговорить с тобой… напоследок, — сказала Ольга.

Алена толкнула в спину Клаву, и та, пожав плечами, поднялась по лестнице наверх и даже прикрыла люк.

— Кто мои родители? Что они наделали, если о них слова нельзя сказать?

— Что ты, моя беленькая? Кто тебя замутил? Рассказывала я тебе… — нараспев потянула Алена.

— Кто осиротил меня? Я ведь помню — жили в доме впритык к зимней кошаре. Я слышала, за стеной ягнились овцы. Ну вот, люди зашли, сели на лавку, от папирос дым… А кто они, не знаю.

Алена повернулась к открытому окну, шевеля ноздрями.

Гроза взбалтывала сумерки, бело полыхая над ломко прыгающими струями дождя.

— Прибавь, родимый, припустись, гони травы в рост. Сена накосим овцам. Много надо корму. Зима опять прожорливая наступит. А жизнь-то длинная, как припомнишь…

— Припоминай, бабаня… припоминай, мне надо…

«Пожар в степи тушат как? Опахивают… Так что рассказать-то я расскажу, да только так, что ничего не поймешь…» — думала Алена.

— Тебя, Олька, бог послал мне.

— Не от бога же родилась. Была у меня мать…

XX