Благодарение. Предел

В тот субботний вечер пораньше убрались на ночь, скотники помылись в бане. И Василий собрался домой к жене Агнии и сыну Ванюшке, но видно было по всему, что дом родной неприютен стал для него. Тут Палага по-бабьему сглупила, пожалела его и себя, позвала ужинать. Да и радостно было с ним с той самой поры, как фронтовая жизнь сроднила их души, совершенно, кажется, несоединимые: он — тихий, она — часто выходила из берегов. И молчать с ним легко, глядя, как из корней ножом вырезает фигуры птиц и зверей, человеческие образы. Украшал он тогда свой новый дом в Предел-Ташле, и Палага лелеяла надежду соединиться с Василием в том доме-тереме. Была у нее одна отрада — слушать спокойную речь Василия. Обыденная и нелегкая временами жизнь как-то сплеталась корнями со светлой отстоявшейся вечностью, и верилось, что слышишь тайное бульбульканье подземных ключей под теми корнями. Грех, чтобы такой душой владела и распоряжалась крикливая Агния, как приусадебным участком. Да и рано или поздно, а Василий вышел бы из круга такой жизни, потому что при своей смиренности и терпеливости он был свободной души человек. До белого накала и довела Агнию ее беспомощность, неспособность почувствовать его душу, сродниться с нею неразделимо. Испугом хотела удержать, да промахнулась непоправимо.

Только сели за стол ужинать, к дому подъехали в тарантасе на паре лошадей. Волкодав хрипло залаял, натягивая цепь, вздыбился, кинув передние лапы на прясло. Палага вскочила глянуть, кто приехал, но Василий осадил ее, надавив на горячие после бани плечи. Набросив на себя шинель, он вышел встретить гостей.

Отец и сын Кулаткины измотали коней по вязкому чернозему, пена взмылилась на перепавших пахах. Знать, неотложные дела принудили председателя райисполкома Елисея Яковлевича хлебать киселя по раскисшему бездорожью.

— Мефодий Елисеевич, Елисей Яковлевич, милости просим, — говорил Василий, распрягая лошадей.

Елисей, отстраняясь, двинул локтем Василия, разнуздал коренного, взял из тарантаса мятое сено, подбросил коням.

— Ты, Сынков, не спутал в потемках чужой дом со своим? Или окончательно потерял совесть, как овца жвачку? — спросил Елисей.

Мефодий, расставив ноги, сверху вниз давил Василия властным голосом:

— Потонул в аморалке по самые ноздри… Отправлялся бы ты к жене, успокоил бы…

— А зачем ему домой? — возразил Елисей. — Пусть он походит среди ягнят, подсчитает убыль по его халатности.

— А вы тут не распоряжайтесь, — хозяйски вызвучился из сеней голос Палаги. — В гости приехали — милости просим, а шутки шутить не позволю. Дураков поищите в другом доме.

Кулаткины вошли в дом.

— Хотели посвататься за тебя, девонька, да, видно, не с руки нынче. Не будь тут Сынкова, глядишь, поладили бы. Решим больной вопрос с ним, коли уж на ловца и зверь сам бежит, — сказал Елисей двусмысленным тоном шутки и угрозы.

Положив пистолет на стол, отодвинув чашку соленых огурцов, он заговорил о бескормице и падеже овец все тем же непонятным тоном сочувствия, подковырки, намеков и угроз. Глаза его на желтом носатом лице то холодно круглились, то суживались в презрительном лукавом сощуре. Писал он что-то вроде протокола.

В форточку набегал теплый, влажный, овцами пахнувший ветерок, и, хоть Елисей не снимал полушубка черного дубления и шапку из собаки, он зябнул. Вытягивая синюшные губы, дул на костлявые руки. Что-то не получалось у него с протоколом.

XXV

Мефодий покряхтывал у порога, прикрывая ладонью напряженно сжатый рот. Украдчиво поглядел на девочку: под нарами, играя, чесала ягненку лоб с прорезавшимися рожками, а он дурашливо бодал ее колени, Мефодий размягчил улыбкой дубленное непогодой тугоскулое лицо, но, взглянув на Палагу, посмурнел.

Сильный, самоуверенный и ладный, легко находивший отклик и понимание у людей, он последнее время измаял себя желчно-горестным недоумением: почему веселая, умная, толмачевской породистости женщина держала в дружках недалекого смешного Ваську Сынкова? Васька однажды по пьянке хвастался: героическая у него подружка, образованная. Как соринка в глазу, Васька мешал Мефодию. Да и Мефодий вроде завидовал: заместитель управляющего отделением, а живет пожиже овчара Сынкова: у того весомая зарплата, баранины вволю. Свои овцы в отаре, да и совхозного барашка может зарезать запросто. Сынкова волки не трогали — дружба у него со зверьем. Будто бы разговаривает с ними. Пасет овец близ волчиного логова, а волчиха рыскает за добычей в соседнее стадо.