Благодарение. Предел

Сила снял брезентовый фартук, вытер валенки соломой, встряхнулся, сбивая с плеч сенную труху.

— Спасибо, — сказал он, чуть дрогнув темными размашисто-прямыми бровями. — Тюмень, зла я никому не желаю.

Буран и поземка вкруговую завихривали дом Ольги, под крутую крышу взмывали снежные всплески. Скрипели, охая, деревья в саду. И, как только что пробуждающееся сознание, в окнах то вспыхивал из-за пурги свет, то гаснул в волчьей вьюге.

Сила обнимал березу, замирая под ее глухой терпеливый стон.

Из дома под навес крыльца вышла Клава. Седые крылья вьюги подхватили ее, отворачивая полы шубы.

На крыльцо Сила влетел, не дожидаясь, когда темная фигура Клавы скроется за воротами. Дверь, как будто ждала его, сама открылась, и в полутьме выступило осунувшееся, ясное лихорадочной решимостью лицо Ольги.

— Идем, — захлопнула за ним дверь.

Он снял шубу и валенки. Она провела его через столовую в дальнюю угловую комнату. Проходя в темноте мимо детской, он услышал сонное ворчание Филипка и уловил особенный запах тепла и чистоты детского тела.

В подветренной, окнами на лес и реку, комнате стекла не были затянуты морозом, и слабый свет звезд едва-едва размывал мрак. Приглядевшись, Сила увидал низкий столик, развернутую книгу.

Ольга стояла у круглой голландки, скрестив руки под шалью. В сумраке блестели ее глаза. Все ближе и ближе эти глаза, и вот уж он увидел ее лицо. Она подняла руки, шаль, скользя на пол, мягко задела его щеку.

В десятом часу сели в горенке пить чай. Свежо и бодро позевнул в своей комнате Филипок. И весело было Саурову, и он сказал, что остался бы тут на всю жизнь.

В джемпере, накинув пуховый платок на плечи, Ольга рассказывала о себе. Это даже не был рассказ, а стремление разобраться в своей жизни. Легко открывалась перед ней ее жизнь, еще вчера затаенно скрытая, может, потому что никому не была она так нужна, как этому парню. Самым необходимым и справедливым человеком была она для него. Он не говорил о своих чувствах, и она не боялась, что будет говорить. В его ясных, твердо спокойных глазах она видела горячую веру в нее. Решимость на все, чего захочет она, была в нем устойчива. Такого человека она еще не встречала. Иван никак не мог одолеть в себе сознание своей виноватости перед людьми, и особенно перед близкими. Мефодий — дерзок, самоуверен, хитер и в чем-то пуглив.

Сама собой не была она перед ним, в чем-то приноравливаясь к странностям одного и путаности и недосказанности другого.

Впервые она увидела свою жизнь как бы со стороны…

С широкой бесхарактерностью Ольга искала мужа с шестнадцати лет… Родив сына, она нравственно окрепла — так разрастается во все стороны удачно посаженное дерево. Сын был здоров, дом на зависть ухетан. Потянет летом южный ветерок — комнаты наполняются ароматами сада и огорода, где ядреная, в обнимку с холодом, вызревает капуста. Северный возьмет ветерок — бензинчиком запахнет от машины, стоящей в сработанном Филиппом гараже. Жила в том же направлении, в каком велело ей внутреннее предопределение. Знать, судьба такая. Так думала прежде, мирясь со своим положением ни вдовы, ни мужней.

Теперь же казалось, что все в ее жизни было наспех наметано на живушку, что окончательная подгонка еще не наступила.

И думалось ей, что никакой достаток не сделает ее счастливой. Воля тоже не дает счастья. Счастье или несчастье в себе самой. Не жить бы в хитростях, страхах перед разоблачением, в озлобленности, в немых зароках не видеться с парнем, не томиться в коротких встречах на фермах, в клубе, когда она так терялась, что только слепой не замечал этой жалкой потерянности и вызывающей беззащитности. Не сказала парню только о том, чего он не поймет сейчас, — ничего нужного для жизни она не ждет от дружбы с ним, а в том, что для него радость и счастье, она чувствует глубокое несчастье. Не сказала и о том, что эта их встреча последняя. Вот так и получается: после исповеди опять будем лгать.

Ложь в отношениях с Мефодием как бы разумелась сама собой с первых шагов их знакомства. Ивана обманывала из жалости и потому еще, что он, как и она в свое время, хотел обмануться… Их она не жалела. А что делать ей с этим взрослым ребенком? Встал бы он и ушел с презрением. Легче быть виноватой…

Торопливые тяжелые шаги, резкий стук в дверь, всполошенный голос Клавы.

Ольга встала от стола, бледная, толкнула дверь.

— Не заперта!

— Да вы с ума сошли… приехал Мефодий Елисеевич.

— Ну и что? Ставь самовар.

— В конторе он, понимаете…

— А зачем пугаешь? — сказал Сила.

— Замолчи! — махнула на него руками Клава. — О ней думаю, о Филипке… Олька, пожалей себя и дите… Знаешь характер Мефодия.

— Это что у тебя в голове? — с тусклым спокойствием защищалась Ольга. — Выдумываешь все. Свекор — не муж.

Клава не слушала: проворно, оглядываясь то на дверь, то на глухую полночь за окном, расставила по столу чашки, холодный чай небрежно разлила, вина по рюмкам набрызгала, раскидала карты. На голову Ольги накинула пуховую шаль.

— Как тебя лихоманка знобит… Пожимай плечами.

Из-под шали темнее разлились круги под глазами.