Благодарение. Предел

— Парни без брынзы на дыбки взвиваются. Заснуть не дадут. А ты вон посмурнел…

— Клавка, перестань! — сказала Ольга.

— Да ну его! Никак не проснется, на себя не глянет. Ему думы надо думать с мужиками, а он по забывчивости околь девок трется. Да еще хочет моими глазами распоряжаться, доглядывали чтоб… Ладно, иди домой, а то я наворочаю столько, что не разберешь.

— Дом-то мой выстыл, хоть волков морозь.

— Что это? Узюкова приглядывает. Поезжай, поди соскучилась Людмила. Соседи ведь!

— Клава…

— Ну?

— Узюкова-то с Туганом что говорили?

— Спорили, кто умнее из них. Подогреть самовар на дорожку?

— Взгляну на Филипка, — сказал Мефодий.

Но Ольга не дозволила ему будить сына.

— Другой раз с такой оравой гостей не пущу.

— Да свои же это люди… Полевые…

— Мне чуть свет на ферму, окот начинается, а я глаз не сомкнула. И тебе незачем частить сюда. Взял моду распоряжаться.

Кулаткин теребил усы — впервые крашенные, как бы омертвевшие.

— Может, мне вообще не наведываться?

— Вот это самое — не ходи.

Он оделся, почесал за ухом, сдвинув шапку.

— Олька, иди-ка что шепну. Нейдешь? Лови новость издали: Ванька живой… Говорят, стал ужасно храбрый, сулится погостить. Ты бы прибралась малость. Не бойся, я сумею твою честь окараулить. Сама будь поаккуратнее.

Все сдвинулось с привычных креплений и все поплыло и забурлило в душе Ольги вешним половодьем. И она ухватилась за первое попавшееся — не думать о том, что будет с нею, сыном. Тревожило, что будет с Сауровым. И хотя она искренне запретила ему искать встреч с нею, беспокоило ее опасение: вдруг да Сила послушается, не придет и наделает над собой что-нибудь — глаза у него были как у тихопомешанного, когда она прощалась с ним на крыльце.

Близко к свету Сила вернулся домой.

У крыльца пес Накат вытаскивал из своего собачьего дома теплую ветошь, рвал и раскидывал по снегу. Никак не понимали друг друга Анна и Накат: она жалостливо стелила ему ветошь, он с отшельнической остервенелостью выбрасывал и рвал в клочья, спал на досках по собачьему упрямству.

— Ну, парнишка, кончай безобразия! Ложись вовремя! — сказала Анна.

— В чем моя вина, маманя?

— Молчи, балбес!

Анна взялась пришивать вешалку к его полушубку, покосилась на раздутые карманы.

— Ах ты, кусочник несчастный! — Она вытаскивала из карманов пирожные, конфеты (видно, Клава насовала их). — Да будь жив батя, он бы всю морду тебе измазюкал этими подаяниями. Побирушка!

Все куски полетели в помойное ведро.

— Я тебя, сволочонок, образумлю! Кобелировать с таких пор, паскудник?!

Сила залез головой под подушку, заплакал тихими горькими слезами. Анна сорвала с него одеяло.

— Ах ты паршивец! Люди на работу, а он дрыхнуть?! Сейчас же иди на конюшню.

Сила засобирался на скорую руку, грозясь уйти куда глаза глядят. Но Анна так даванула его к табуретке, что плечо хрустнуло.

— На кого ты хвост подымаешь? Кого ты из себя выламываешь? Позавтракаем, тогда на работу. Долго за тебя старуха Тюменя будет пупок надрывать на конюшне?

Вышли вместе. Неловко опрокинутый месяц с глубоким вырезом был холоден в рассветной мгле.

— Если тебя переводят подальше на другое отделение, не рыпайся. Посмешищем становишься ты, парень: зачастил вон в тот дом. Совесть надо иметь. Поищи ее в душе, спряталась в закоулке. Ну?

— Да есть у меня совесть, маманя.

— Ну и ладно, а то уж я подумала, не развелся ли ты с нею. Докучлива жена эта самая совесть. А насчет того дома скажу раз и навсегда: за версту обходи. Там такое может взыграть…

IX

Над черноземами-кормильцами сгустилась беда еще с осени, сухменной и ветреной. Зима была бесснежная. Всего лишь сутки побуранило, да и то лютый ветродуй смахнул песочно-сухие снега в овраги и русла рек, сорвал с пашен и озими почву. Весною Сулак и притоки не вскрылись, не вышли из берегов, томились под черным льдом, пока он не растаял. Не капнул дождь за весну, сухую и знойную. Реки разорвались на озерца, разлученные потрескавшимися перешейками.

По-юношески горячая и безысходная тоска давила Саурова, обрезала скулы, накрепко спаяла спекшиеся широкие губы, накопила в глазах сумеречность. Сам не знал, по женщине ли маялся или от какого-то вывиха в душе. Один раз увидел Ольгу — внезапно вынесло вешним ветром из-за угла конюшни, пальто внакидку, слетело с одного плеча. Навильник сена так и вывалился из его рук. Отсиделся, угомонил жаркую сомлелость зернистым под соломой снегом — ел, пока не одеревенел рот. И до этого случая не искал с нею встреч, а теперь положил себе избегать ее за версту.

Хлеборобы глаза проглядели на зарю — к дождю или зною горит небо красным-красно? Облачко-то с платок бабий величиной, а и на него хоть молись — капни! Пятерней лазали в землю: в горячей золоподобной земле умирали всходы. В западинах еще держались на грани жизни и смерти, но и те плакали сухо, без слез.

Даже роса не выпадала ящерице напиться. Хоронились в траурных трещинах земли, красными ртами дышали тяжело. Пыль выедала исхудалой, истомившейся скотине глаза, по ревущим мордам коров — вилюжины от слез.