Благодарение. Предел

«Иван, Иван, не знаешь ты, с кем тебе придется драться-то за Ольку. Но я даже не намекну на Саурова… Жизнь, она такая, все может измениться», — Мефодий пожалел Ивана неожиданно для себя совсем уж родительской жалостью. И даже почувствовал себя вроде бы союзником его.

— Неблагодарный ты, Ваня, — серьезно, с сожалением сказал Мефодий. — Люди проявили заботу о твоей жене, а ты морочишь себя выдумками… Не слушай сплетен. Мало ли могут набрехать, с друзьями стравить. Нам всем вместе жить и работать.

— Вот так-то лучше! — сказал Филипп. — А то как в старину: у православных кадило на трех цепях, у староверов — одно — ручное… Жить всем на одной земле, сынки. Каждый — человек. Не первый день в родстве живем. А ты, Ваня, так: долой все сомнения, встань поутру и скажи себе: все у меня впереди. — Филипп коснулся рукой головы внука, взял пастуший посох, пошел к овцам.

Агния взглянула из-под руки на солнце.

— Пойду на дойку. Мефодий, Ваня, пожалуйте парного молочка испить.

Ивану неловко стало вдвоем с отчимом, хотя Мефодий, боясь молчания, говорил и говорил о хозяйственных делах с таким напором, будто речь шла о каких-то открытиях. Да, поголовье скота выросло, посевная площадь расширилась, дороги улучшились — все изменилось, не менялся только сам Мефодий в самом главном, по мнению Ивана: не стал зорче, добрее и человечнее.

А Ивану хотелось самого обыкновенного, самого простого человеческого понимания. И не слова нужны были ему, а что-то другое, может быть, дружеский взгляд, улыбка, сочувственное молчание. Но этого не встречал он у отчима ни прежде, ни теперь. С чем пришел на эту встречу, с тем и ушел — чужие они люди. Бывало, временами он страдал от этой отчужденности, теперь поуспокоился. Совсем как постороннего поблагодарил отчима за то, что подвез он его на трассу канала за Сулаком. Тут были свои люди, свой порядок, своя работа.

XV

Готовясь к долгой, под уклон переваливающей за юность жизни, Ольга (казалось ей) с материнской мудростью осторожно прикидывала, что ей делать: приручать ли законного мужа Ивана и самой привыкнуть к совместной жизни с ним или не расставаться с волей, махнув рукой на себя и пересуды?

Иван зашел один раз, походил по двору, взглянул на автомобиль, пожал плечами. Ни о чем не расспрашивал, ничего о себе не рассказывал, стихи не читал, как бывало прежде.

Ольга места себе не находила от его спокойствия, от какой-то новой его приглядки к ней. Филипка не взял на руки, только долго смотрел на него. А уходя, подарил ему игрушку — свистульку в форме загадочного зверька грудного возраста, по мнению Алены, затаившего в себе некую магическую силу привязать сердце Ольги к нему, Ивану. И опять охватил Ольгу переполох, как в ту ночь, когда Иван заявился внезапно. Захворала она непонятной тоскою. А тут еще Агния вдруг встряла…

Вечером, как схлынула жара, на пастбище отбирала Ольга молодых телок на племя и забраковала двух телушек от коров, за которыми ухаживала Агния.

— Все тебе не по душе — люди нашей породы и скотина моя, — сказала Агния. — Давай поговорим, сношенька…

Глянула Ольга в ее глаза, смутилась и затревожилась. До этого ни разу мать Ивана не говорила с нею со дня свадьбы. Сели, вытянули ноги.

— Родила ты — хорошо! Рожать надо. Душа не должна растаять, как соль… Господи! Сколько крови потеряли… Я сама девчонкой на тракторе, без теплых штанов, просквозило меня, продуло. Я никогда уж не буду матерью, Оля… Сама виновата… мужа оговорила, а чужого встретила титьками вперед, окаянная. Сгубила я не одну жизнь… С тех пор смута крутит-вертит, нет счастья родным… С Иваном-то долго жила?

Застигнутая врасплох, Ольга легко призналась:

— Не жила вовсе.

— А дите-то от кого же?

— Не скажу.

— Значит, все у тебя впереди — и тайна, и страдание, коли не готова еще к покаянию… По лугам я шла, присела под бересклетов куст, поплакала, вспомнила, как ты дитем под тем кустом спала, а матушка твоя личико твое укрыла белым, в горошинку платком.

— Да ведь мати моя умерла, как только родилась я. Алена, должно быть, платком-то укрывала меня.

— А кто бы ни укрывал, да не сберег… Луна-то тогда была широколицая, как сквородочное мурло…

— Ну и бормотунья… — Ольга отодвинулась от Агнии, с обмиранием и издевкой осведомилась: — Может, укажешь, как быть мне? Будущее видишь?

— А ты нет, что ли? Не видишь? Вся одежа будущего выкроилась, наживлена, а прострочить легко. Удивительная будет жизнь у человека: один сеять, девяносто девять ртов сыты. Встанут утром и не знают, что бы придумать, какое заделье найти? На бляжах голышом валяться надоело, кидать и пинать ногами мячик — тоже скушно. На Луне уже были. По чужим бабам и мужикам набегались. И от сытости и смурого студеного согласия затоскуют до полной потери себя…

— А если я не хочу?

— Мало не хотеть, Оля. Посуровее к себе и людям надо бы… в себя уходить, а там уж никто не достанет человека… Держалась бы Ивана. Он познал в самом себе ту пристань неуязвимую.

— Один он пристань-то нашел или и бабенка ему пособляла где-нибудь в хлебах?