Благодарение. Предел

— Молоденькая, а бессовестная. В себя идут люди самородные, с цветами в душе, они и без табунения знают, что с собой делать. Летайте, шумите, трещите моторами, ракетами. Я пригнусь, пусть уши зарастут лопухами, очи отгородятся лесом, садами и полями от грохота железного, от света атомного. Смерть-то научная, железная, химическая в молоке коровы и даже в молоке матери затаилась. Одна старушка видела будто в горлаче, в молоке, змеят этих новоявленных! Тоненькие, как капроновая ниточка, и все смеются над человеком, Сами тоненькие, как проблеск, а улыбятся, смеются — во как! — Агния развела руки.

— Слушай, не занесет тебя в яму с такими-то предсказаниями? Как ты на свете живешь, если всему этому веришь?

— Ты лучше спроси тех, кто живет без всякой веры. Тебя я зову не к себе, а к тебе же. Не я твою душевную горницу украшаю, а ты сама. Себе поверь, а не им.

— А ведь красивая ты… а? И что это Мефодий не разглядел тебя?

— Статью быть ладной — родителев подарок. На своем поле обязан работать человек — в душе своей. Свинцовый дождь похлестал по душе.

— А что, если ты власть взяла над Иваном? Из какого хочешь рукава ветер пустишь, твердоверка ты… Ох-хо, Агния Федоровна, испортила ты Ивана…

Но Агния не слушала Ольгу. Тихо, на грани прозрения или безумия, говорила она, догоняя взглядом отхлынувшую на закат сутемь:

— Гостеба затянулась, а лошадь моя вопрягу. Задлилась ночь, а лебедь кыкал — звал на озере…

— И что ты за человек, — со злостью сказала Ольга, даже гордясь, что не понимает эту темную женщину.

— Я говорила вам о земном, и вы не поверили. Как же поверите, если скажу вам о небесном? Манит зарево за шихан, а там двое: у одного-то морда исполосована косым смехом, а другой ласковый и спокойный.

— Да к чему туман пускаешь, Агния Федоровна?

— Не настал срок срастить горячую воду с холодной. От Ивана ты дальше сейчас, чем прежде была. Ох как жалко тебя… Горе твое впереди затаилось… Не оступись прямо в могилку…

— Жалеть-то надо тебя, а не меня, — сказала Ольга вдогонку Агнии. Что-то уж не от жизни почудилось ей в лице матери Ивана, в том, как она сбивчиво шагала в сгущавшуюся в долине темень.

Рано-рано на заре пришли Ольга и Алена на поляну в осиннике. Давно когда-то на эту поляну под ноги Алены скатилась с пригорка маленькая Ольга. Поляна стала просторнее от вырубки, и трава на ней выщипана скотиною. И Ольга стала матерью, а все еще катится и катится, неизвестно куда и под чьи ноги…

— Видишь, роса сверкает на пнях-вырубях? Так и из сердца капает печаль-тоска. Ну давай будем лечить тебя, девка. Ложись лицом к земле. Не хитри, не лукавь, доверь земле все скорби, и она примет их… Земля-то безмерная…

Ольга встала на колени и, взглянув на зарю, прижалась грудью к земле.

Нараспев запричитала молодым загрудным голосом Алена:

Заря-зарница, красная девица…
Первая заря вечерошняя,
Вторая полуношная,
Третья утрешняя.

Вынь тоску-скорбь из всех жил у девицы, спаси ее от лихого часу, от дурного глазу. Научи, как идти ей в непуть, в зной и чичер холодный, тьму темную и свет яркий… Встань.

С лица Алены сошли строгость и бледность. Схлынул с поляны утренний сумрак.

— Не майся. Береги себя, Оля, сердцем устремись к нему, не май, не гадай, не умничай, а так подушевнее, пораспашистее с Ванькой-то. Да с тобой ли не быть счастливым, краля ты моя? Ты ли у меня не умная, ты ли не добрая?!

Вышли из лесочка.

— Загляни к Филиппу в табун. Овца принесла двойню диковинной кучерявости.

XVI

За время внепредельской жизни Иван Сынков успел повидать кое-что, и эта стройка обводнительного канала казалась маленькой и простенькой. И рабочих по пальцам сосчитаешь, да и те пока неумехи сыроватые. После смены разъезжались по домам в свои села. Как воротом тянуло людей в семьи, в уединение. Все реже гостевали друг у друга. Не оставалось времени на хождения — работали, учились, зрелищами заражались, бежали к своим телевизорам глазеть на футбол или хоккей. Копейку ценили с расчетливостью первооткрывателей ее значимости. В субботу и воскресенье Иван оставался один на стане.

В вагончике было жарко. И Иван, взяв кирку и лопату, с печальным безразличием и усталостью побрел по извилистой, с каждым шагом все темнее влажнеющей теклине в овраге, дошел до меловой россыпи, присел на глыбистом пласту. Едва заметно молочно-бело сочилось из-под камушка — не гуще, чем у кошки молоко. Присев на корточки, стал раскапывать палочкой.

Водичка, как бы испугавшись, исчезла, потом струйкой вытолкнула бель, чуть задумалась. Иван смастерил запруду в колено высотой, выложил галькой обводной канальчик. Вода, чистая, смелая, заручьилась по белым камням. Умывшись, вылез на кручу, посмотрел, как там в теневой низине бьют ключи.

Это малое открытие развеселило его, и он поверил, что впереди всего много и у него есть сила…