Благодарю за этот миг

Мать совершила еще один знаменательный поступок, все так же втайне от отца: она стала искать работу. Это было в 1982 году. Мне уже исполнилось семнадцать лет. Она узнала, что в Анже требуется кассирша на катке, и получила это место. Отец плохо воспринял этот порыв к независимости, хотя время от времени мать работала по субботам на рынке, помогая одному из моих дядьев торговать цветами. Я ужасно любила бегать к ней туда и помогать заворачивать букеты. Но в данном случае речь шла о работе со сложным расписанием, с полной занятостью даже по выходным, а в некоторые вечера и допоздна. И вот ее жизнь, как у многих наших женщин, стала беготней наперегонки со временем. А ведь у нее было шестеро детей и муж-инвалид, которого возраст и болезни делали все более и более деспотичным. Она вбегала в дом и начинала судорожно готовить обед, который даже не успевала разделить с нами. Только присаживалась на пять минут и торопливо съедала что-нибудь готовое прямо из пластиковой коробочки. Я и три мои сестры помогали ей по хозяйству. А двух наших братьев отец освободил от домашней работы, позволяя разве что выносить мусор на помойку.

Школьные успехи мальчиков отец считал более важными, чем наши. Моя мать убедила меня не повторять этот сценарий, отказаться от такого взгляда на второстепенную роль женщины. Учась в коллеже, я одновременно работала утром по воскресеньям в магазинчике “Всё на свете”. Там я получала 50 франков за четыре часа работы и на собранные деньги смогла купить себе свободу, приобретя подержанный мопед.

В лицее я тоже сочетала занятия со случайными приработками. В выпускном классе я работала в качестве хостес во Дворце конгрессов. Облаченная в темно-синий с белым форменный костюм, я рассаживала в зале людей, которым повезло “попасть на спектакль”. Да и сама пользовалась случаем посмотреть его.

Несправедливость… ее я испытала на себе слишком рано, когда одна из моих школьных подруг призналась, что родители не разрешили ей приглашать меня домой: я, видите ли, не живу в “хорошем” районе города. Да, я не годилась ей в подруги, во всяком случае в плане общественного положения. Я была лучшей ученицей в классе, но мой социальный статус оставлял желать лучшего. Я очень тяжело пережила эту историю, воспоминание о ней мучило меня всю жизнь. Мне ненавистны любые формы расизма, но люди слишком часто забывают о губительных последствиях социального расизма.

Дождавшись результатов выпускных экзаменов, я в тот же день покинула Анже, его северное предместье и свою семью. На следующий же день я записалась на истфак в университете Нантера[19]. Так я переходила от провинциального уклада к парижскому, от лицея в здании, считавшемся историческим памятником, к этому факультету на западной окраине столицы – очагу майской революции 1968 года; от жизни в лоне семьи к вольной жизни с возлюбленным, в каморке под крышей. Мой отец умер два года спустя.

Франсуа Олланд узнал всю эту историю довольно рано. Есть у него такое замечательное свойство – умение разговорить собеседника, тогда как на самом-то деле это я, журналистка, должна была подвигнуть его на политические признания. В те годы, когда мы общались на расстоянии, он иногда беззлобно подсмеивался надо мной, величая Золушкой. Он находил, что я отличаюсь от собратьев по перу, что я очень не уверена в себе. Я часто веду себя отчужденно, что создает мне репутацию холодной, высокомерной особы, и эта репутация прочно прилипла ко мне. В Национальном собрании или в “Пари-Матч” меня считают “буржуазкой”, что меня очень забавляет: ведь я выросла в “Монплезире” – северном квартале дешевых новостроек Анже.

Однако разница между мной и другими действительно бросалась в глаза. В Анже я одевалась совсем не так, как мои сверстники. И не хотела больше выглядеть нищей, хотела выделяться из общей массы. Мы с сестренкой долго донашивали платья старших сестер. А “воскресные наряды” состояли из колючих фланелевых брюк, которые наша бабушка выкраивала из старых отцовских!

Вот самое горькое из моих воспоминаний: как-то мне пришлось идти в начальную школу в башмаках старшего брата: мои в тот день просто развалились, и мать не нашла другого выхода. Я долго отказывалась идти в школу в таком виде, но у меня не было выбора, и я всю дорогу плакала. А на перемене осталась сидеть в углу, прикрыв ноги своим ранцем.

У входа в здание Совета министров или в “четырехколонный” зал Национального собрания я вижу своих коллег в джинсах, однако сама упорно ношу костюмы. Еще в университете я ходила в юбках и пиджаках, купленных на развалах рынка Сент-Уан. Эта манера одеваться лишь упрочила мой имидж суровой, надменной молодой женщины. И мало кто из мужчин-журналистов осмеливался искать со мной дружбы.