Благодарность зверя

– А чего делать-то прикажете, – вскинулась Марья, – если кажинный день до свинячьего состояния набирался? Уж по всякому с ним боролась, ничего не помогает. Бывало, в баньке запру, так он, варначина, стекло в оконце изнутри выставит, наружу ужом проскользнет и опять его ищи-свищи по деревне. Надоело мне это до жути, и однажды вечером сунула его, бесчувственного, в подпол, замок на люк повесила. Пару дней он там метался, лаял меня во все корки, стращал карами разными. После ничего, присмирел. Я ему пищу вниз опускала, ведро для нужды, бельишко сменное. А свет у нас туда давно проведен, так что не впотьмах пробавлялся. Пододвину этак диван к крышке и открываю помаленьку. Семен наружу выбраться норовит, а я его черенком от лопаты обратно спихиваю. Ден тринадцать таким манером просидел, кроме чая да рассола иной жидкости в рот не брал. Зато теперь посмотрите, как огурчик выглядит. Посвежел, помолодел, похорошел даже.

Семен, присев возле печи, внимательно слушал Марью.

А когда она умолкла, со значением произнес:

– Я вам так скажу, мужики: эта бабкина процедура будет почище любого "трезвяка" или там диспансера. Посидел в погребке чуток и сам себе удивляюсь – совершенно на выпивку не тянет, желание напрочь исчезло.

– И даже стопарика не хошь? – поразился кто-то из дружков.

– Какой, к лешему, стопарик, меня теперь от хмельного как от дерьма воротит. Марьюшка, золотко, сбегай к соседям за молочком парным, ужасть как попить хочется. Может, и мы с тобой коровку заведем, как ты на это смотришь?

НЕЖДАНКА

На селе Иван слыл удачливым охотником. Летом подвизался в тамошнем сельхозкооперативе, где разноработничал вместе с женой Марьей: косили сено, чистили скотные дворы, а то и в пастухи нанимались. На огороде своем сообща волохали до седьмого пота – сынок единственный, почти взрослый уже, в райцентровском колледже учился, требовалось парня деньгами провизией на весь учебный год обеспечивать.

Зато осенью, едва по первоснежью ударял крепкий морозец, Иван с Марьей захлопывали ставни, запирали дом, грузили в сани продукты с разным необходимым имуществом и на лошади подавались в тайгу, на дальнюю заимку, охотничать.

Бывало, до самого тепла там пропадали. Пока Иван сутками бродил-лазил по чащобам, его неутомимая супружница дровишек наколет, водицы студеной из незамерзающего ключа натаскает, избенку жарко истопит, а если понадобиться, то и баньку. Возвратится усталый Иван, а стол уж накрыт, стопочка самогонки дожидается, приемник транзисторный на полке мурлычет.

Но главным для Ивана другое было. Это Марьюшка его ненаглядная – дородная, сбитая, всегда румяная от мороза и пахнущая свежей хвоей. Жену Иван страстно любил с юности, обожал до сих пор, и Марья неизменно отвечала ему крепкой взаимностью. На селе, глядя на немолодую уже, но до сей поры милующуюся парочку, нередко проходились на ее счет:

– Уж вам обоим лет под заднее место, а вы все, словно два голубка, целуетесь. Вон молодежь-то, гляди, как над вами зубоскалит.

– Глупы ишшо, потому и ржут, – отмахивалась Марья, – погодите, сами чувство познают, иначе запоют…

Так и зимовали они в тайге, каждую весну неизменно возвращаясь домой с полными санями богатых охотницких трофеев. Шкурки соболя, белки, куницы с попутной оказией переправляли в город и там через верных знакомцев-приятелей сбывали не без выгоды. На то и жили.

А удачно промышлял Иван потому еще, что выпестовал себе отменного помощника – лохматого кобелька по кличке Резвый, неизвестной породы. Во все века, известно, суки завсегда считались более горазды кобелей в охотничьем деле, но Иванов пес любой из них фору давал в сотню очков – не сыскать в округе более трудолюбивой и смышленой собаки.

На привязи Резвого сроду не держали, гулял он вольно, однако сторожем был отменным: пристроится, бывало, на крылечке у дверей – попробуй, пройди мимо, если хозяева дома отсутствуют. Порвет и спасибо не скажет – клыки белые, здоровые, острющие.

В ту зиму, когда Иван с Марьей по обыкновению на заимке обретались, морозы стояли лютые и ежевечерне Резвый все норовил в тепло шастнуть, проскользнуть меж хозяйских ног в избушку. И неизменно получал от Марьи, не переносившей в помещении песьего духа, метлой по морде.

– Что ты, Марьюшка, все лютуешь, вишь, кака холодрыга на улице, пущай хуш ночью с нами обогреется, – пробовал заступиться за друга Иван.

– Ничего с ним не сдеется, вон шерстястый какой, чесать-не перечесать. Сколь носков да варежек из его загривка навязала, – стояла на своем Марья, – а ежели ночью вдруг скульнет или тявкнет спросонья в самый интимный момент, да смутит меня, тогда что?

Иван дивился этой глупой бабьей блажи, но снисходил и особо не перечил. А Резвого тихо жалел и даже баловал на свой лад. По утрам, едва забрезжит мутным светом в оконце, осторожно, чтобы не разбудить Марью, поднимался с полатей и, прихватив с вечера приготовленный кусок сырого мяса, выходил на крыльцо.