Благодать (СИ)

Коза наверняка подохла – Марина Фёдоровна не выходила из дому несколько дней, а в сарае, в котором она заперла тупое животное, в поисках которого полдня мокла под ледяным дождём, не было никакого корма. Ну, разве что Белянка в отсутствие старухи набивала ненасытное брюхо щепками гнилого сруба своего изолятора временного содержания. За полгода узнав капризный нрав козы и её щепетильность в вопросе выбора еды, Марина Фёдоровна сильно сомневалась в верности последнего предположения. Старуха заплакала, и не столько из жалости, сколько из чувства стыда – животное-то она взяла на временное содержание в ожидании приезда родственников Петеньки Космина, Царствие ему небесное, которые захотят вступить во владение имуществом покойного. По крайней мере, она думала, что захотят – кому ж лишнее добро помешает-то. Письмо она ещё в начале зимы отправила – а вон уж лето на дворе. Почтальонша Нинка сказала ещё тогда: всё, мол, наездилась к вам, теперь уж только раз в месяц и ждите, с пенсиями; только куда, мол, тратить будете – ума не приложу… Может, и не приедет никто. Внезапно Марина Фёдоровна испытала жуткую обиду – уж лучше б заколола тварь да мяса навялила, как поступили остальные, кому выпало доглядывать Петькин скот: седую корову Белуху, козла Беломора да пару безымянных овец. Была кошка ещё, да запропастилась куда-то – то ли в лес подалась, то ли в развалины школы, к одичавшим сородичам.

Вновь навалился кашель. Старуха свесилась с кровати и сплюнула мокроту в тёмный медный таз, раньше предназначавшийся для варки варенья, а теперь вот на то только и оказавшийся пригодным, чтобы принимать в себя исторгаемую хозяйкой слизь. Старуха с трудом всползла обратно, на смятую, влажную постель, и опять зашлась в клокочущем, гулком кашле. Судорога резанула живот, и больная заметалась по пахнущей прелью простыни, повизгивая от боли. Вскоре она затихла, провалившись в забытье. Сухонькое, тёмное, словно мумия, тельце то и дело вздрагивало, из уголков рта толчками выплёскивались хлопья желтоватой пены, и застывали в складках морщин, как апрельский снег в бороздах оврагов.

Скатанный из тряпицы фитилёк коптилки догорел и, прощально моргнув, потух, испустив тоненькую струйку черной копоти – словно душа его отлетела. Струйка эволюционировала до бесформенного облачка, да и то вскоре растворилось в мертвенном свечении, проникавшем в комнату сквозь окошко, стекло форточки которого заменял кусок расслоившейся фанеры.

Ослепительная вспышка, сопровождавшаяся раскатистым отдалённым грохотом, перешедшим в сонными волнами затухающий треск, озарила старушечье тельце и убогую обстановку спаленки, и сгинула во мраке и тиши. С отчётливым дзеннннь пружина настенных часов «Молния» выскочила из гнезда и, мгновенно распрямившись, ударилась в защитный кожух механизма.

3

Однако, - первое, что пришло на ум при взгляде на часы. Она и в молодости не засыпалась чуть не до обеда, что уж говорить о теперешних временах, когда потребность во сне пугающе регрессирует. Что ж, пора приниматься за хозяйство. Вслед за этой мыслью пришло изумление - вчера она и думать не хотела ни о чём подобном. Она помнила, что ей было плохо и больно, потом пришёл сон – или что это было, неважно, важно то, что она ощущала свое состояние именно как сон, и ей виделось что-то, и тоже неважно что, главное – именно видения, поскольку последние лет десять она видела снов не больше, чем полено.

Старуха оглядела комнату: протереть пыль да заменить салфетки под иконами на те, что посвежее? Да и таз…

Она свесила с кровати ноги и, шевеля пальцами, попыталась нащупать дырявые вязаные тапочки. В пределах досягаемости таковых не оказалось. Старуха широко зевнула, слезла с кровати и прошлёпала до коврика с оленями босиком, ступнями ощущая прохладу половиц и предвкушая удовольствие от ежеутреннего ритуала. И замерла: не тикают! Она недоверчиво глядела на «Молнию», висящую на хромированной цепочке, будто часы были одушевлённым существом, жестоко разыгрывавшим несчастную старую женщину. Марина Фёдоровна прислушалась. Ну да, она глуховата, но ведь это не мешает ей внимать жужжанию мух и хрипам в собственной груди. Стоят часы. Странно, учитывая, что завод-то недельный, а крутит она неудобный «барашек» каждый день. Не могла же она неделю проваляться…

Она вцепилась пальцами в ручку завода. И принялась вращать её, всё быстрее и быстрее, будто пугающая лёгкость могла смениться сопротивлением усилию. Крики, доносившиеся с улицы, заставили старуху прекратить бестолковое терзание механизма – часы ткнулись в коврик и качнулись пару раз на цепочке. Внутри позвякивала, перекатываясь, пружина.

Зрелище было кошмарным. Галка Феклистова и в былые времена настолько не блистала красотой, что не очень-то и разборчивые местные парни при виде её шарахались в стороны с ничуть не наигранным свят-свят-свят, с годами же лицо её и тело стали ещё безобразнее. Она походила на скрюченную, изломанную, жуткими узлами завязанную корягу. Коряга бежала.