Благонамеренные речи

И только чувство деликатности мешает ему прибавить: "Блаженненький! ведь и ты каждый день умываешься в департаменте! да еще как умываешься-то!"

И Тебеньков, и Плешивцев – оба консерваторы. Ежели спросить их, в чем заключается их консерватизм, они, наверное, назовут вам одни и те же краеугольные камни, те самые, о которых вы услышите и в любой обвинительной речи прокурора, и в любой защитительной речи адвоката. Пойдите на улицу – вам объяснит их любой прохожий; зайдите в лавочку, любой сиделец скажет вам: "Кабы на человека да не узда, он и бога-то позабыл бы!" Все: и прокуроры, и адвокаты, и прохожие, и лавочники – понимают эти камни точно так же, как понимают их Плешивцев и Тебеньков. А между тем какое глубокое разномыслие разделяет их по этому коренному вопросу! Плешивцев утверждает, что человек должен быть консерватором не только за страх, но и за совесть; Тебеньков же объявляет, что прибавка слов "и за совесть" только усложняет дело и что человек вполне прав перед обществом и законом, если может доказать, что он консерватор "только за страх".

– Мне все равно, как ты подплясываешь, – говорит он, – за один ли страх, или вместе за страх и за совесть! Ты подплясываешь – этого с меня довольно, и больше ничего я не могу от тебя требовать! И не только не могу, но даже не понимаю, чтобы можно было далее, простирать свои требования!

– Ты не понимаешь, потому что ты паскудник! – возражает ему Плешивцев, – ты вот и выражения такие подыскиваешь, которые доказывают, что в тебе не душа, а департаментская засушина! Это ты «подплясываешь», а я не подплясываю, а пламенею! Да, «пламенею», вот что.

– Ну, и пламеней! – подсмеивается Тебеньков.

И Тебеньков, и Плешивцев одинаково утверждают, что для человека необходима «почва», вне которой человек для обоих представляется висящим в воздухе. Но, высказавши это, Тебеньков объясняет, что «почва», в его глазах, не что иное, как modus vivendi, как сборник известных правил (вроде, например, "Искусства нравиться женщинам"), на которые человек, делающий себе карьеру, может во всякое время опереться. В жизни всякое может случиться. Начальство вдруг спросит: "А покажите-ка, молодой человек, есть ли у вас правила!"; родителю любимой особы взбредет на мысль сказать "Охотно отдали бы мы, молодой человек, вам нашу Катеньку, да не знаем, как вы насчет правил". Вот тут-то и может сослужить службу «почва», в том смысле, как понимает ее Тебеньков. Сейчас в карман, вынул книжку "Искусство нравиться начальникам" и тут же вымолвил: "Правила, ваше превосходительство, вот они-с". Словом сказать, «почва», по мнению Тебенькова, есть все то, что не воспрещено, что не противоречит ни закону, в его современном практическом применении, ни обычаям известной общественной среды. Если принято платить карточный долг на другой день по проигрыше – это «почва»; если можно воспользоваться несоблюдением тех или других формальностей, чтоб оттягать у соседа дом, – это тоже «почва». Просто, ясно и вразумительно. Однако Плешивцев не только не удовлетворяется этим объяснением, но называет его «паскудством». К сожалению, сам он под словом «почва» разумеет что-то очень загадочное, и когда принимается определять его, то более вращает глазами и вертит руками в воздухе, нежели определяет, над чем Тебеньков очень добродушно смеется.

– А ну-ка, скажи! скажи-ка, что же, по-твоему, почва? – подзадоривает он Плешивцева.

– Ты паскудник, – горячится, в свою очередь, последний, – тебе этого не понять! Ты все на свой ясный паскудный язык перевести хочешь! Ты всюду с своим поганым, жалким умишком пролезть усиливаешься! Шиш выкусишь – вот что! «Почва» не определяется, а чувствуется – вот что! Без «почвы» человек не может сознавать себя человеком – вот что! Почва, одним словом, это… вот это!

И, высказавшись таким образом, делает жест, как будто копается где-то глубоко руками…