Благородный демон

— По цвету лысины я вижу, что это англичанин. Он ничего не понял.

— А если он знает французский!

— Да нет же, не знает, — категорическим тоном возразил наш писатель.

— Ну, и какой способ убийства избрали вы для меня? — зашептала она со смехом, положив на его руку свою.

Косталь убрал руку. Он понял, что она никогда серьезно не воспримет его замысел — достаточно вообще не надевать маску, и все будут думать, что ты прикрываешься ею. (И сам множество раз играл в такую игру). Он вспомнил слова Мефистофеля в «Фаусте»: «Мелкие люди никогда не узнают черта, даже если он держит их за ворот». «Ладно, — подумал Косталь. — Во всяком случае, она предупреждена. И если сядет со мной в лодку, это уже ее вина, вина глупости. Ведь глупость в том и состоит, что не видишь очевидного». На ее вопрос: «Какой способ убийства избрали вы для меня?» ему хотелось объяснить, что сбросит ее с катера в море. Но, подумал он, если сегодня она и примет его слова за шутку, когда-нибудь под влиянием обстоятельств может вспомнить их уже вполне серьезно и не захочет отправиться с ним на морскую прогулку. Он умолк. (Может быть, в его молчании был и иной смысл: у героев бывает ужасное нежелание рассказывать о своих делах.)

— Знаете, — продолжала она, — мне хочется сказать вам одну вещь, но я боюсь вызвать только раздражение.

— Тогда не говорите. Мне совсем не хочется раздражаться.

— И все-таки скажу. По-моему, в ваших планах убийства слишком много от литературы!

— Забавно! Люди живут среди ужасов и мнимых ужасов. Если не сама жизнь, то, во всяком случае, газеты преподносят им подробнейшие описания. Но стоит литератору взять для себя что-нибудь из этого, его сразу обвиняют в «литературе». Не знаю, читали ли вы мой сборник новелл «Ловушка». В одном рассказе говорится о любви юных девиц и хозяйки пансиона. Критики подняли оглушительный вопль: растерянные лица, писки оскорбленной добродетели, слезы сожаления о моей судьбе. «Остается лишь посетовать, что г. Косталь выискал для себя столь тягостный сюжет…» Выискал! Как будто не достаточно лишь наклониться и поднять его! Словно не во всех женских пансионах за редким исключением… Столь тягостный! Во-первых, почему лесбиянство — «тягостный» сюжет? Во-вторых, должна ли литература заниматься только «приятными» сюжетами? «…и то, что он последовал, примеру г. Жида». Была нужда вообще следовать чьему-либо примеру! Как будто не достаточно посмотреть на самую обыкновенную жизнь! «Задаешься вопросом, где г. Косталь отыскал столь своеобразных героинь для своих злосчастных историй?» Где? Да среди вас же всех, идиот, и в тот самый момент, когда ты черным по белому возвещал о своем недоумении…

Еще и наполовину не выкурив сигарету, он держал между пальцами наготове следующую. Соланж уже знала эту новую привычку — все те восемь дней, когда его не отпускало нервное напряжение, он почти непрерывно курил. Прикурив от старой сигареты, Косталь продолжал:

— Когда романист далее и пытается не заходить так далеко, как сама жизнь (то ли по наивности, или из нежелания шокировать, или чтобы попасть в Академию и т. д. …), его все равно будут упрекать за то, что он неправдоподобен, все преувеличивает, изображает чудовищ и описывает «патологические случаи». Мадемуазель Дандилло каждое утро читает в газете о десятке убийств. Но когда об убийстве говорю я, это кажется ей столь невероятным, что она не находит другого объяснения, кроме «литературы». Можно подумать, что…

Косталь вдруг умолк. Старый господин встал и сделал четыре шага к ним, не глядя, словно бы их здесь и не было. Взял вместо «Таймс» «Дейли Кроникл» и возвратился на свой стул. Снова виднелась та же лысина цвета взбитых сливок, торчащая поверх раскрытой газеты. Соланж сказала:

— Газетные убийцы — обычно это озверевшие люди. Несчастные, которые живут в ужасных условиях. У вас с ними ничего общего, и я не могу представить вас в этой роли.

— Люди как шары на плоскости — неподвижны, если она горизонтальна. Наклоните ее, и они покатятся. Накануне убийства преступники ведут себя очень спокойно. Как вы думаете, если завтра на авеню Сен-Мартен появятся баррикады, я не буду убивать?

— Неужели у вас такие твердые политические убеждения?

— У меня их вообще нет — я приемлю все. Впрочем, политика не имеет ничего общего с революцией. Умный человек принимает ее лишь как возможность задавить людей, чьи лица ему неприятны.

— Но, что бы там ни было, убийства в гражданской войне и в мирное время совсем разные вещи.

— Отнюдь. Можно, например, убить совершенно незнакомого человека лишь за то, что у него другое мнение о забастовках. Но, оказывается, нельзя убить того, кто стал единственным препятствием не только к вашему счастью, но и к осуществлению ваших замыслов. Именно таким существом когда-нибудь можете оказаться для меня вы. Хотите еще кофе?

— Ну, а если вас поймают?

— Никогда, я везучий, — с уверенностью ответил он, хотя прекрасно знал, как опасно искушать судьбу. Но не смог удержаться от бахвальства, которое было у него почти физиологическим.

— И все-таки, если…