Благородный топор. Петербургская мистерия

Своим голосам они соответствовали, можно сказать, в точности. Тот, что помоложе, — высокий и тощий, эдакий циркуль с продолговатым лицом и преждевременными залысинами. Сидя на краешке стола у своего сослуживца, на Порфирия Петровича он посмотрел льдистым взглядом поверх книги, которую подпирал снизу длинными пальцами. Бледное лицо несколько насуплено, а губы, и без того тонкие, поджаты, видимо в поиске встречного аргумента своему оппоненту. Его сидящий за столом коллега был, напротив, покат и гладок, с ухоженной бородой и аккуратно зачесанной седеющей шевелюрой. На вид ему было лет около пятидесяти. Проворные черные глаза за стеклами изящных очков светились умом и ироничностью. Тучноватый, но не обрюзглый; даже, можно сказать, все еще привлекательный мужчина, как ему только это удавалось. Длинный прямой нос придавал его профилю некую медальную четкость; если же смотреть на лицо анфас, то на кончике носа виднелась мелкая ложбинка. Сочные губы при виде посетителя растянулись в бравурной улыбке, что лишь усилило контраст с внешностью его насупленного, угловатого коллеги.

— Добрый день, господа, — поздоровался Порфирий Петрович. — Это, если я правильно попал, издательство «Афина»?

— «Афина», — кивнули оба сослуживца одновременно.

— Тогда, если не ошибаюсь, я имею удовольствие лицезреть Осипа Максимовича с Вадимом Васильевичем? Тех самых господ, что проживают в доме Анны Александровны Иволгиной?

Сослуживцы растерянно меж собой переглянулись.

— Именно так, — отозвался наконец старший по возрасту (как раз ему и принадлежал тот голос, что повыше). — Лично я Осип Максимович Симонов. Чем могу-с?

— Позвольте представиться: Порфирий Петрович, из следственного управления. — Фраза не вызвала никакой реакции. — Я по делу о Степане Сергеевиче Горянщикове. Он, кажется, у вас одно время работал?

— Ах вы вот о чем, — понял наконец Осип Максимович. — Прошу вас, присаживайтесь.

Правда, на всех стульях в кабинете громоздились груды книг и бумаг, а кое-где и то и другое одновременно.

— Да мы уж вроде как давали показания полиции, — заметил Вадим Васильевич с вызовом, поворачивая книгу к себе лицом, а одну ногу закидывая на другую.

— Да-да, — поспешил согласиться Порфирий Петрович. — Кажется, поручику Салытову. Я с ними ознакомился. Только я здесь не по этому вопросу. Да и дело то уже закрыто.

— Я про это знаю, из газет! — живо откликнулся Осип Максимович. — Вы, кажется, там сообщили, что Тихон вначале убил Горянщикова, а затем покончил с собой? Вот тебе и Тихон! А Горянщикова жалко. Потеря, можно сказать, невосполнимая. Ведь он у нас, прямо скажем, одним из самых добротных переводчиков значился. Вы ведь понимаете, переводить философию — дело наитончайшее, не какая-нибудь там физика-ботаника. Мы вот сейчас только что между собой обсуждали: здесь чутье, воображение необходимы. Переводчик должен вначале уловить сокровенный смысл философа, и уж затем только вживлять его в рамки иного языка. Взять Гегеля. Его и свои-то, немцы, отнюдь не все понимали. Как он сам изволил выразиться: «Был лишь один человек, что меня понимал, да и тот неверно истолковывал». Оно и неудивительно! Язык, единственно доступное нам средство выражения мысли, — инструмент, безнадежно далекий от совершенства. Можно с уверенностью сказать: есть вещи, для описания которых слов попросту не существует. Слова лишь упрощают, сужают вселенную. Есть, более того, целые разновидности идей и понятий, фактически не отражаемых в нашем сугубо условном, однобоком мире слов. Тот же Гегель, кажется, сказал, что сама идея способна содержать в себе свое же отрицание. Со словом такого не бывает. Я с ним безусловно согласен. — Он вдруг помрачнел. — Н-да, Горянщиков. Такой талант пропал!

— Вы в своих показаниях изволили утверждать, что те двое меж собой повздорили?

— Я? Да Господь с вами, — отмахнулся Осип Максимович. — Меня и в городе-то не было. Я в восьми сотнях верст отсюда находился. Вот Вадим Васильевич, говорят, что-то там слышал.

При упоминании своего имени Вадим Васильевич слегка насторожился.

— Ах да, точно, — спохватился Порфирий Петрович. — Помнится, Анна Александровна мне говорила, что вы, кажется, были на тот момент в Оптиной пустыни. Вы, выходит, человек набожный?

Порфирий Петрович со значением посмотрел на икону, прилаженную в одном из углов.

— А что, вы находите это предосудительным?

— Вовсе нет. Просто смею полагать, что некоторые из ваших авторов, извините, — отъявленные безбожники.

— Почему, коли дело закрыто, вы вообще донимаете нас всеми этими расспросами? — неприязненно спросил вдруг Вадим Васильевич баритоном еще более звучным, чем во время недавнего спора.

— Вадим Васильич, дорогой вы мой, — одернул коллегу Осип Максимович, глянув на него с укоризной.

— Да я вовсе не о том деле расспрашиваю, — Порфирий Петрович затрепетал ресницами, — а так, из интереса. Вы правы, то дело закрыто. Однако я пришел потолковать с вами о другом, с позволенья сказать, происшествии. Я сейчас расследую исчезновение некоего Алексея Спиридоновича Ратазяева.