Благородство поражения. Трагический герой в японской истории

Под этими облаками в каждой точке меня ожидала верная смерть, и только облака не дали продолжить наш последний полет. Теперь мне давался шанс жить в этом мире дальше. Благодарить ли мне небеса, или проклинать их за то, что они прервали мой путь?

Возможно, ему следовало продолжать полет одному, несмотря на то, что другие самолеты повернули за своим командиром обратно на базу. Но это было бы безумием: он никогда не смог бы найти путь в этих тяжелых облаках один. Но что будет, если он вернется?

Будет ли у меня возможность вылететь снова? Я очень хорошо знал, что на нашей базе кончилось горючее, и никто не мог сказать — снабдят ли им нас вообще… Нет, это была моя первая и последняя возможность атаковать. Я оставил базу с твердым намерением пожертвовать своей жизнью. Насколько же постыдным было возвращаться!

Где-то через секунду он увидел перед собой, что второй и третий самолет их звена следуют за командиром и готовятся к повороту. Нагацука показалось что он превратился в автомат: его левая нога толкнула педаль поворота, а правая рука тронула ручку управления. Направляясь обратно, он был переполнен новыми сомнениями:

Как я мог это сделать?… До тех пор, пока мне представится другой случай вылететь, я буду страдать и от себя самого, и от других. Поскольку я решил пожертвовать своей жизнью, мне следовало идти до конца. Оправдываться тем, что я не мог видеть американские корабли — это просто предлог. Люди скажут, что я предпочел унижение славной смерти. Какой стыд!

Страхи Нагацука от того, что ожидало их на базе, оказались более чем оправданными. После удачного приземления, он и остальные пилоты пришли к командовавшему офицеру и доложили о случившемся. Они были в состоянии глубочайшей депрессии, но их мучения еще усилились, когда они узнали, что шесть других летчиков из их атаковавшего соединения не отвернули, несмотря на погодные условия, и к этому времени уже врезались — бессмысленно, но героически — в волны Японского моря. Нагацука отчетливо рисует нам состояние апатии, характеризующее тот редкий и несуразный феномен, которым он теперь стал — камикадзе, оставшийся в живых:

У меня не было ни малейшего ощущения того, что я чудом избежал смерти. Еще менее ощущал я какую бы то ни было радость от того, что снова нахожусь на базе. С опустошенной душой шел я по тропке, ведущей к подземной казарме. Я не пытался обходить лужи, ступал прямо по ним, не видя, где нахожусь, совершенно рассеянно, не ощущая — иду ли я, или шатаюсь, как пьяный. Вокруг простирались кукурузные поля. Я видел их зеленое покрытие, не глядя на них — ту зелень, которую я уже не ожидал увидеть никогда. Вчера она казалась близкой и знакомой, но теперь она была почти враждебной. Разумеется, она упрекала меня в том, что я не справился со своей миссией. От этой мысли мое сердце наполнилось великим унынием: кукуруза имела право продолжать расти, по крайней мер до осени, тогда как мое существование было незаслуженным и временным.

После этой, весьма грустной прогулки по полям, Нагацука возвращается в казарму. Здесь он встречает группу добровольцев, которых еще не назначали на операцию:

Я отдал им честь, не говоря ни слова, и они, так же молча, отсалютовали мне. Наверное, они не могли решить: попробовать ли вывести меня из этого состояния смущения, или упрекнуть за трусость. Мне показалось, что на их лицах мелькнуло выражение сострадания…

Чтобы избежать их присутствия, он идет в помещение для офицеров.

Это был «зал» только по названию, на самом деле он более напоминал мрачную пещеру. Мой меч, конверт с моим завещанием — все лежало на моей койке.[869] Я написал тогда «погибший капитан Нагацука». Теперь этот кусок бумаги наполнил меня отвращением, он бросал мне вызов, он оскорблял меня. В ярости я схватил конверт и разорвал на мелкие куски. Затем я сбросил все с койки. Никто не посмел сказать ни слова. Даже лейтенант Танака, всегда болтавший не переставая, молчал. Все мы были раздавлены стыдом, мучимы угрызениями совести. Вытянувшись на койке, я постарался заснуть, но не мог. Состояние возбуждения сменилось огромной физической и духовной усталостью.

До этого момента основные страдания Нагацука и других оставшихся в живых происходили от ощущения внутренней вины, однако их ожидало еще худшее — публичное унижение. Вскоре после того, как они улеглись на койки, его и других одиннадцать участников ударного отряда вызвали к командующему, который обратился к ним глухим голосом: