Благословенное дитя

Прежде чем ты исчезнешь, Томас, мне нужно серьезно поговорить с тобой!

«Навсегда, — было написано в записке. — На этот раз я ухожу навсегда».

* * *

— Скоро уже приедем, — сказала пассажирка. Она развеселилась. Едва не запела.

Посмотрев на нее, Эрика улыбнулась.

«Заговорила все-таки, — подумала она, — а ведь всю дорогу молчала. И апельсины съела молча, не сказав, что беременна. Ты даже пояс на пальто не развязала».

Эрика не знала ее имени, но про себя решила называть ее Эллинор. Хорошее имя для женщины, которая не желает ничего говорить.

Эллинор заставила Эрику почувствовать себя виноватой в чем-то, неуклюжей и бестактной, словно слон в посудной лавке. Казалось, одно ее присутствие разрушило нечто прекрасное и неприкосновенное.

А теперь послушай меня, Эллинор! Видала я таких, как ты! Мой отец, например, — раньше он был точь-в-точь таким же, хотя и помоложе. Я до смерти боялась его. И еще Томас, мой муж. Томас мог прочитать мне вслух что-нибудь красивое, какой-нибудь текст, который он написал или перевел, а когда я отвечала, то всегда получалось невпопад! Понимаешь?! Тогда Томас отводил глаза и говорил: «Забудь то, что я тебе сейчас прочел. Просто забудь!»

Томас оставил записку на кухонном столе под расписным заварочным чайником, словно боялся, что ее сдует ветром. Обнаружив записку, Эрика спустилась в подвал, чтобы убедиться, что он не повесился. Сколько же времени прошло? Четыре месяца? Да, четыре месяца, три недели и два дня. Подвальное окошко было распахнуто. Рассвело лишь незадолго перед этим. Потом, вспоминая, она ловила себя на мысли, что, может, он выскользнул в окно? Словно индеец из фильма «Пролетая над гнездом кукушки». За окном шел снег или дождь. Она посмотрела в окно. Снег, но не настоящие снежинки, а серые полупрозрачные хлопья, такие легкие, совсем невесомые, похожие на мокрую холодную пыль. На полу и подоконнике лежали сухие бурые осенние листья, которые он никогда не сметал. Эрика улеглась на красный диван. Ей не хотелось ставить его в гостиной, поэтому диван отправили в подвал. Она и не подозревала, что в подвал вместе с диваном переедет и Томас. От дивана пахло Томасом и еще чем-то. Но больше Томасом.

* * *

Впервые Эрика увидела ее летом 1977 года. Одетая лишь в трусики от бикини, она лежала на скале, вытянув загорелые длинные ноги.

Эрика сразу же поняла, что перед ней Марион.

Остановившись и выронив только что найденную пачку из-под русских сигарет, она уставилась на Марион.

Потянув ее за руку, Рагнар сказал:

— Пойдем, Эрика! Пошли! Да не смотри ты на нее так, она просто дура! Идем же!

Он поднял пачку из-под сигарет — она довольно хорошо сохранилась. На ней было написано: «Прима».

— Пошли же, — сказал Рагнар, — пойдем, Эрика.

Марион сказала, что идеальная сиська должна по форме напоминать бокал для шампанского. Так сказал ее отец, Никлас Бодстрём, правда, Никлас Бодстрём сказал не «сиська», а «женская грудь». Летом он жил в домике на западном побережье Хаммарсё. Все знали, что Никлас Бодстрём — это вам не последняя спица в колеснице. Эрике не известно ни как он выглядит, ни чем занимается, но она точно знает, что он — не последняя спица в колеснице.

Чтобы подтвердить слова отца, Марион вытащила из ярко-розовой пляжной сумки хрустальный бокал для шампанского. Не такой высокий бокал для шампанского, который подойдет и для белого вина, а низенький и округлый.

Эрика лежала на скале вместе с Эмили и Фридой. Ее пригласили туда. Скала принадлежала Марион, никто из девочек не осмеливался забираться туда без ее разрешения. Лаура была слишком маленькой, поэтому Марион не позволяла ей приходить на скалу. В то лето, когда Эрика только познакомилась с Марион, ей тоже нельзя было лежать на скале.

— Ну и как тебя зовут?

Марион и Эрика столкнулись возле магазина. Как обычно, Марион шла вместе с Фридой и Эмили. Еще с ними была Эва.

— Это же та норвежка, — сказала Эмили.

— Она еще всюду таскает с собой младшую сестру, — заметила Фрида.

— Она делает кое-что похуже, — сказала Марион, — она танцует с этим придурком.

Бокал для шампанского был плохо вымыт: на стекле остался огромный отпечаток помады. Словно кровь.

— Это мамины губы, — сказала Марион, показывая на помаду.